Вот тут-то Андрею и вставило по-взрослому – так, что не только руки, но и ноги пробило мелким тремором. А под левым ребром где-то в районе поджелудочной железы зажглась и, остывая, прокатилась по всему телу мощная волна адреналина. Ещё вибрирующими, не вполне послушными пальцами Андрей вывел на листе:
MCMLXXXVIII – MMXI = 0
и тут же, суетясь, попробовал вклинить сюда и тот, арабский вариант ответа: «-23». Получилось ещё более жутковатое. Абсолютно безнадёжное уравнение:
MCMLXXXVIII – MMXI = 0 (-23) = 0
Андрей выронил фломастер, в нём больше не было нужды: дальше будет всё время только ноль. Он наконец осознал, что вычислил свой итог, выполнил «домашнее» задание, влепив себе приговор. Это было похоже на кошмар: ноль в оцифровке Андрея означал просто «смерть» – относительное, абстрактное понятие. В римском же окончательном варианте «nullis» звучал категорически и очень лично – «никакой»!
Самотёсов, впрочем, так себя и чувствовал сейчас: никакой. Да и жив ли? Он переставал понимать окружающее. Взглядом будто сквозь мутные, запылённые стёкла он обводил комнату и не знал, за что зацепиться. Нащупал пульс: он был и колбасил вовсю.
Выдернувшись из кресла, Андрей подбежал к двери, распахнул её и взглянул туда, где сидела за своим нарядным столом Хахуня. Та медленно подняла голову на звук, и в её взгляде застыл вопрос.
– Что? – спросила она. – Андрей?
Он замахал на неё руками: «всё, всё!» и захлопнул дверь.
Глава десятая
28 апреля – тот день Андрей забил в память навечно – московская весна была в самом разлёте. Из согретой уже земли потянули пьянящие соки не только лишь приручённые, обульваренные деревья, но и, кажется, старые дома в арбатских переулках просыпались: сперва обласканными солнцем мезонинами, затем парадными залами и глубокими подвалами, где тоже пробуждалась одряхлевшая, но ещё крепкая жизнь. Они вдыхали тёплый воздух своими каминами, отдушинами, слуховыми оконцами на чердаках. И аляповатые сталинки были рады весне, и уцелевшие хрущобы некрепкими своими корнями ещё цеплялись за свою, быть может, последнюю весну. И лишь высотные башни из стекла и бетона – вырванные из чужой почвы нувориши – стояли такие же холодные и отчуждённые, и было непонятно пока, приживутся ли они, возьмут ли их глубоко засваенные корни вешний сок из древней московской земли. И даже в коробку, где к вечеру зависла их факультетская тусовка, где всё сверкало, взрывалось, гремело и летело к чертям, проникала весна. Не тем лёгким, с юной сумасшедшинкой воздухом, не нежным, ещё застенчивым весенним теплом – здешние теснота, суета, сигаретный смог устоялись, кажется, навечно – просто в крови действующих тут молодых лиц зажглась и бушевала иная формула, сносившая крыши своей пьянящей неопределённостью.
Они отстукивали высокими стаканами по стойке бара гремящий ритм, не вклиниваясь в толпу беснующихся танцоров, но и не отставая от неё совсем, быстролётно знакомясь, переглядывались