Но поздно – стол уже вращается.
Первая выпавшая буква «е» вызывает в нём трепет, ведь в имени и фамилии Денисьевой есть такие буквы. Но затем вторая «р» и третья «й» уже заставляют его перестать пугаться. Речь идет о ком-то чужом или малознакомом человеке по имени Андрей.
Столоверчение под эгидой французской гадалки снится ему не один раз, и не два, но никогда не выпадают буквы, связанные с близкими людьми. Никогда! В этих снах и Лёля остаётся жива, и Эрнестина Фёдоровна, и дети. Ведь он везунчик в своих снах, баловень судьбы! Наверное, после этого Тютчев как-то пошутил, что в России только вертящиеся столы занимаются делами и знают всё.
А вот его страну, действительно, ждала война и скорая смерть императора. Впрочем, вражду европейских держав с Россией Тютчев предвидел давно, наверное, лет десять назад. Он говорил о такой возможности, предупреждал, но разве кто-нибудь слушает поэта?
В Петербурге
Возвращаясь в столицу из Москвы, Овстуга или из-за границы, Тютчев обожал бывать в петербургских салонах, где мог блистать, ощущать своё влияние, в некотором роде, интеллектуальную власть. Его голос слышали все. Говорили, что стихи, записки и эпиграммы Тютчева непременно достигали ушей августейшей семьи и пользовались благосклонным вниманием императора.
Например, царь охотно называл свои непродолжительные интрижки со светскими львицами «васильковыми чудачествами», а ведь именно Тютчев первым запустил в свет это образное сравнение.
Нравились Николаю и забавы Федора Ивановича, такие, как история с литографией известного философа Чаадаева, случившаяся в 1849 году, незадолго до романа Тютчева с Лёлей.
К старости философ-затворник Чаадаев сделался тщеславным и, считая, что его «несчастное изображение», как он выражался, имеет популярность, поддался «настойчивой приязни» – заказал литографию со своего портрета. Полученные оттиски он хотел распространить в Петербурге и попросил давнего знакомца Тютчева о содействии в сём предприятии.
Просьба по тем временам выглядела несколько странной. Кроме царской семьи или известных писателей вроде Байрона, ничьи портреты в виде литографий, копий, дагерротипов не распространялись среди публики, меж литераторов или знакомых. Не удивительно, что Федору Ивановичу просьба Чаадаева показалась забавной.
Он, конечно, не хотел обидеть басманного философа, но шутки ради, одну из литографий послал известному мемуаристу Вигелю29 на его именины с припиской как бы от Чаадаева:
Прими как дар любви мое изображенье,
Конечно, ты его оценишь и поймешь, —
Припомни лишь при сём простое изреченье:
«Не по хорошу