– Не верно. Режьте, но спать не буду под вашим ножом, – он оскалился, из-под усов показались редкие прокуренные зубы. – Вы будете резать, я терпеть. Поглядим, кто кого, господин Свешников.
Михаил Владимирович затылком почувствовал, как напрягся позади него Тюльпанов, когда прозвучало плохое слово «господин».
«Азиатище шутить изволит, – печально вздохнул про себя Михаил Владимирович, – за куражом прячется страх. Он не хочет, чтобы кто-то видел, как ему страшно. Даже здесь, на операционном столе, желает оставаться непроницаемым».
– Мне кажется, Иосиф Виссарионович прав, – кашлянув, вмешался Тюльпанов, – нам следует обойтись без общего наркоза, в данный момент организм Иосифа Виссарионовича ослаблен, и вполне разумно ограничиться местной анестезией.
– Спинальную, по Биру? – робко уточнил анестезиолог.
– Ну что ж, ладно, хотя это глупо, – сказал профессор и отправился мыться.
«Хам, тяжелый неврастеник, – раздраженно думал Михаил Владимирович, пока тер намыленной щеткой руки, от кистей до локтя, – вырежу отросток и больше уж ни за что, никогда лечить этого Кобу не стану».
Явился Тюльпанов и тревожно сообщил:
– Владимир Ильич телефонировал только что. Просил, чтобы сразу после операции вы немедленно ему доложили самым подробнейшим образом.
Михаил Владимирович не счел нужным ответить, растопырил вымытые, рыжие от йода руки, сестра натянула на них стерильные перчатки, встав за спиной, принялась завязывать на профессоре многочисленные тесемки шапочки, маски, халата.
Скальпель едва коснулся обритой кожи живота, а больной уже кричал. То есть это был не крик, а рык, глухой и жуткий. Три пары испуганных глаз над белыми марлевыми масками уставились на профессора. Анестезиолог Иван, доктор Тюльпанов, сестра Лена застыли в нерешительности.
– Я еще ничего не делаю, – сказал Михаил Владимирович, подошел к голове больного и произнес очень тихо, по-немецки: – Первая в жизни полостная операция – это всегда страшно. У вас пустяк, не надо так бояться.
Профессор удивился, почему вдруг он заговорил по-немецки. Как-то само вырвалось и прозвучало странно, неуместно. Вряд ли кавказский пролетарий с уголовным прошлым знает европейские языки.
Коба смотрел снизу вверх, и опять на мгновение возник странный эффект прямоугольных козлиных зрачков.
– Ты врешь, мать твою, врешь, сука, я ни хрена не боюсь. Режь! Что смотришь? Режь, я сказал.
Монолог прозвучал тихо, невнятно, и больше походил на скрип ржавых дверных петель, чем на человеческий шепот. Затем повисла траурная тишина.
«А ведь он, кажется, понял. Неужели понял? Знает немецкий? Впрочем, какая разница? Нельзя позволять так с собой разговаривать, – подумал профессор, – всему есть предел. С меня довольно».
Михаил Владимирович стянул перчатки, маску, шапочку, покинул операционную, прыгая через две ступеньки, сбежал вниз, по дороге избавился от халата, разодрав тесемки. Пролетел мимо охраны, помчался за трамваем,