В этот миг в тело Ирины, разрастаясь, вошла нестерпимая боль, проникая в нее извне, сразу со всех сторон. Боль эта живая и даже зрячая. Она светло, как нечто свое родное, давно знакомое, оглядывала ее изнутри. Она не может заполнить ее всю до конца. Что-то острое ощерилось, преградило путь, не пускает. Ирина с трудом сдерживала рвущийся из груди крик. «Нет сил вынести, стерпеть… Всё плывёт и кружится. Кожа разбухает, и больше нет различия между частями тела. Вторгается звук угрожающих, дразнящих, монотонных голосов. Это страх и желание быть поглощённой в этом безумном вращении. Подземный грот исчезает в пространстве, обрывая корни сознания. Серая пелена на глазах тает и стекает по щекам. Прощай!»
Последнее, что Ирина услышала, был все тот же липкий голос:
– Здоровая молодуха, а так нажралась!
Ирина очнулась. Она сидела на свернутой вчетверо газете рядом с мертвой уже старухой. Кто-то прислонил Ирину спиной к каменной липкой стене.
Дышать нечем.
– Ко мне нельзя, – раздался рядом, прямо в ухо, потный голос. – Куда пойдем? Ко мне нельзя! Баба моя на даче, а кто ее знает. Нюх у нее… – добавил голос с печальным уважением.
Ирина подняла голову. Весь промокший потом лысый мужчина. Ирина тупо уставилась на него непонимающим взглядом. Мужчина с досадой плюнул и пропал в толпе.
Она склонилась набок, пытаясь отодвинуться от мертвой старухи, оперлась двумя руками о заплеванный асфальт, медленно поднялась. Достала зеркальце из сумочки.
«Хорошо, что я сегодня не накрасилась! – Она огляделась вокруг – Белорусский вокзал! Что я здесь делаю?! Куда я собралась? Ах да, в Шереметьево. Или в Новый Иерусалим? Кто-то из моих знакомых купил там дачку у какой-то сумасшедшей. А кто? Не важно! Скорее бежать отсюда, подальше от города. Доеду – вспомню. Лучше на аэроэкспрессе до Шереметьево! Без разницы, в Крюково или в Таиланд, – сесть в электричку. Паша называет их зеленые собаки. Да, особенно в жару там воняет… псиной. А какой сегодня день?»
Когда-то давно начатая здесь помпезная стройка совсем зачахла. Какие-то турки или арабы только и успели что вырубить старинные деревья и снести памятник вечно унылому Максиму Горькому. Потом здесь лишь изредка появлялись все те же турки-арабы и растерянно блуждали в пыльном мареве, копошась в строительном мусоре, но сейчас и они исчезли.
У вокзала в раскаленном мареве вместо одиноких прохожих, походивших на призраков в своих медицинских масках, роился целый карнавал пестрой, разношерстной толпы пассажиров и разомлевших торговцев. Унылая печать безнадежности на всех лицах.
Потеки краски на макияжных масках женщин, приехавших в Москву издалека.
Накрашенные как для праздника, на котором можно спрятаться от тоски за маской из нарисованных губ и глаз.
Она вдруг вспомнила карнавал в Рио-де-Жанейро:
«Я тогда потеряла Павла в сумасшедше орущей толпе. Повсюду потные, раздетые до пояса мужчины и почти голые женщины в накрашенных прямо