Однажды тать надолго уехал, и подговорила Дунька старшего сына, Ваську, чтоб тот с ней вместе силой Настьку к батюшке повел – так ей надо было душу свою успокоить. Она, вообще, женщина сильно верующая была; даром, что внешность цыганистая.
Так вот, зимой все случилось – в аккурат перед тем воскресеньем, как они с Васькой-то сговорились дело свое сделать; пошла Дунька на реку, да и провалилась под лед. И люди все видели, и течение у нас, вроде, слабое, а унесло ее к другому берегу. Так и не спасли. А Ваську по весне лошадь лягнула, и сразу насмерть. Осталась от Дуньки еще дочь, так она осенью, то ли от ангины, то ли не помню уж от чего, но тоже померла.
А по селу слухи давно уж ползли, что Настька – ведьма. И тать стал, вроде, тоже прислушиваться к молве, но вишь, как получается: и креста на ней нет, и полсемьи вымерло – все, кто не любил ее, но доподлинно-то ничего не известно – никто ж не видел, чтоб она колдовство какое творила. К тому же, как с ее приходом началось у них изобилие, так оно и продолжалось, а для татя это не маловажно было, потому как шибко любил он богатство… Настька к тому времени подросла – лет пятнадцать ей стукнуло; все девки на парней начинают заглядываться, а она больше по лесам, да по полям гоняла, и однажды сгинула вовсе…
– Как сгинула?
– А кто ж знает, как? Ушла и не вернулась. Может, пришиб кто; может, в город подалась, не спросясь; а, может, в болоте утопла. Тут километров пять вниз по реке заливчик когда-то был. Потом его заболотило, и получилось, что река сама по себе течет, а к ней болото примыкает. Чертова гать, называлось. Хотя гати-то там никакой и в помине не было. Никто не знает, куда Настька делась, только затосковал тать Чугайнов, причем, пуще по ней тосковал, чем по родным детям. Даже соорудил могилу возле дома. Только в могиле той никого нет – один камень стоит с портретиком. И много слез он на той шутовской могиле пролил, и дом тот завещал ей. Сказывал, будет стоять он невредим, пока Настька в него не вернется; пить стал крепко, а перед самой революцией и помер. Схоронили его по письменному завещанию там же, рядом, а дом остался. Хотели наши мужики поживиться там бревнами – дом-то справный был, да только никому не удалось. Все, кто ходил туда, либо померли вскоре, либо калеченными остались, либо умом тронулись.
Павлик-то мой… Небось слышали, что он невесту свою жизни лишил? Так, потому это, что они любовь свою там крутили – вроде, и крыша над головой, и глаз посторонних нету. Уж больно я ту вертихвостку не любила, вот и накликала беду. Можа, согласись я, чтоб поженились, так все б по-другому и сложилось. А так, помутился у него рассудок однажды, и зашиб он ее до смерти – за что, про что, он сам до сих пор понятия не имеет. А дом тот и стоит с тех пор ничейный…
– Как «ничейный»? В нашей стране «ничейного» не бывает.
– Значит,