– промокший до нитки, говорил, что потерял ключи от квартиры, а маму не хочет будить, и просился переночевать. Я, конечно, быстро завела его в квартиру, по- матерински стаскивала прилипшую куртку, он повернулся спиной, и я тянула рукава, которые словно приросли к коже, и смотрела на его затылок – бледный, покрывшийся гусиной кожей от холода, и вдруг мне захотелось положить ладонь на этот затылок – не влюбленно, но по-женски, будто мне одной можно заботиться о нем и греть. Секундное чувство, которое и смутить-то меня не успело, всего лишь забота, думалось мне. После мы сидели на кухне напротив друг друга и я болтала ногами, а он, как всегда, говорил, глядя в стол, с полуулыбкой, наливал чай себе и мне, по-детски облизывал ложку со смородиновым вареньем, вставал и по-хозяйски открывал холодильник: «Давыдова, ты вообще – девушка? Где у тебя еда?» «Девушки не едят, – парировала я, – они сидят на диете». И за полночь мы варили макароны, посыпали их тертым сыром, и все было просто, легко, как миллион раз до этого, но почему-то очень хорошо и немного по-особенному. Мне хотелось думать – не как его девушке, как его другу, – что он ехал именно ко мне, чтобы увидеть меня, но в последний момент смутился собственного желания и придумал про ключи и маму. Потом мы стелили одеяла на полу в гостиной и смотрели кино – что-то французское, неторопливое, как «Я так давно тебя люблю», и я лила слезы на его плече, а он целовал мне волосы, успокаивая. Ворох теплых хороших слов лежал у меня на языке – к человеку, которого я искренне любила и не мыслила свою жизнь без него, но что-то останавливало, сковывало меня, и я не произносила их.
Может, я тоже ощущала подобное, но принимала за дружеские чувства? Или, наоборот, сейчас выдаю дружбу за любовь? Откуда он узнал, что любит меня по-настоящему, и как мне узнать, что я чувствую, если все смешалось и перестало быть известным и ясным?
И поговорить не с кем. Раньше я могла бы приехать к Саше, лечь у него на диване, нести все, что придет в голову, пока он даже не пытается делать вид, что слушает меня, но потом вдруг выдает дельные советы, четкие, ясные, даже не советы – он будто договаривает за меня то, что я сама сказать боялась или не хотела. Сейчас бы мне это очень пригодилось. Я бы все ему рассказала, а он бы озвучил то, что я не могу произнести. Десять раз на дню эта ситуация казалась мне то смешной и надуманной, то неловкой и в разы усложняющей наше общение. Тогда я не нашла ничего более умного, как пошутить про инцест, а теперь не слышу от него ни слова. Должна ли я была поговорить с ним? Извиниться?
Мне что, шестнадцать лет?
Тот апрель был чудесен – впрочем, как любой предыдущий. Проще всего быть счастливым в межсезонье. Тогда легче думать, что все плохое позади и ты начинаешь с чистого листа. Какие клевые переходы – вот ты раскрываешь зонт над головой и идешь, глядя под ноги, наступая на хрустящие листья, или снимаешь куртку и щуришься от солнца, или просыпаешься утром, включаешь на кухне музыку, ставишь чайник и вдруг видишь, что за окном все ослепительно-белое от снега. Так мало этих моментов, когда все меняется и словно начинается что-то другое, но именно в них и заключается возможность испытывать
