– А вы, милорд? Неужели…?
– Я, в отличие от Господа, прощать не умею, – сухо сказал я. «И, может быть, именно поэтому до сих пор жив.»
…Мертвое тело вдруг дернулось, заплясало на веревке, серые губы искривились в неестественно широкой улыбке, обнажая зубы. Налитые кровью глаза – черные и вылезшие из глазниц – казалось, взглянули прямо на меня.
Глаза хуча.
Я дал знак.
Один из стражников, Мартин, шагнул вперед, ухватил бывшего сэра Алана Олбери за щиколотки, повис на нем всем телом. Веревка натянулась. В мертвой (шлеп, шлеп, шлеп) тишине отчетливо прозвучал скрип пеньки…
Другой стражник, Аншвиц, ударил.
Острие алебарды вонзилось дергающемуся Олбери под челюсть и вышло из затылка. Мертвец обмяк. Кончено! Хучи тоже умирают. Достаточно нанести удар в голову, разбить череп или снести голову с плеч…
То же самое, проделанное с живым человеком, называется честной смертью.
Такой смерти просили для несчастного Алана Олбери…
И я отказал.
…Влага мелкими каплями оседает на коже, осень лезет мокрыми руками…
В дублете холодно и сыро.
А они смотрят на меня. Благородный сэр Аррен, великан Вальдо, белобровый и темноволосый; кузен Сидни, по обыкновению кривящий губы в ухмылке… И даже верный Джон Оквист, моя правая рука… Смерды и солдаты, лучники Уильяма Стрелка и наемники Брауна… И вон тот толстяк, и тот длинный, с рыжей бородой…
Все смотрят.
И я понял, что совершил ошибку.
Поставил себя на одну сторону с вечно голодными живыми мертвецами…
Никто не знает, с чего все началось. Просто в один прекрасный день мертвые отказались тихо догнивать в своих могилах. И превратились в хучей…
…И каждый год мне кажется – вот она, последняя моя осень. Острие алебарды в бок, падение, жар и гной по всему телу. Приходится делать усилие, чтобы не поддаться мрачному очарованию смерти. Желание умереть – передается в нашем роду из поколения в поколение. Мои предки травились, выезжали один на сотню в одном дублете, прыгали с колоколен и дерзили королям. Долгие годы, с самой юности, я боролся с самим собой. Меня тянуло к каждому обрыву, каждый пруд казался мне местом желанного покоя. Глядя на кинжал, я представлял, с каким облегчением загоню клинок себе под ребра…
Но я – жив.
Потому что чертова гордость – мое проклятие и мое спасение – встала поперек дурацкому желанию. Мне не быть героем? Пусть так. Зато и самоубийцей я не стану…
Как ни странно, до Бога мне дела нет.
– Честной смерти, брат! – насмешливо поприветствовал меня Сидни. Значит, уже не «долгой жизни»?
– Тебе того же, – ответил я холодно, – любезный брат. О чем ты хотел поговорить? Если о предложении Готфрида, то ты знаешь – я не меняю своих решений.
Сидни ухмыльнулся. Вот что меня в нем бесит – эта ухмылка «я знаю то, чего никто не знает»…
– Пройдемся, кузен?
Мой замок