Словом, приехав в Мэдфорд, я застал очаровательное строение, окруженное сочными газонами и парком, больше напоминавшим Шервудский лес. В отдельном комплексе разполагались спортивные залы и бассейн, соединенный с ними крытым переходом. Альберт Гризби, директор Уиткинса, встретил меня весьма радушно. Признаться, я был даже удивлен. Но в первые же минуты разговора выяснилось, что куратор моего дипломного проекта, профессор Уилсон, его давний друг от младых ногтей. Не сказав мне ни слова, Уилсон позвонил в школу, а затем прислал рекомендательное письмо. Гризби говорил бархатным голосом, был могуч в плечах, носил роскошную шевелюру и пепельную бородку в испанском стиле. Он напоминал Ричарда Брэнсона. Уверен, дамы из попечительского совета таяли, втречая его взгляд, а спонсоры вносили щедрые пожертвования. Основная ставка в школе Мида традиционно делалась на точные науки. К гуманитарным дисциплинам относились с неким снисхождением, и этим объяснялось то, что способному новичку со студенческой скамьи позволили влиться в коллектив. Я получил персональное место на преподавательской парковке, свой личный кабинет, доступ в богатейшую библиотеку впридачу к весьма пристойному жалованью и социальному пакету. О большем стыдно было бы мечтать. В школе Мида учились отпрыски из благонадежных семей с хорошим достатком. Здесь не торговали крэком на переменах и не пользовались металллодетекторами, хотя была собственная охрана и попадавшиеся на каждом шагу камеры наблюдения. Шансы нарваться на хамство со стороны учеников равнялись нулю. Они не называли своих одноклассников гуди-гуди за уважительное обращение с педагогами. Задолго до Грисби в школе Мида был выстроен собственный стиль общения, особый микроклимат, как если бы все в мастерской трудились над одним и тем же общим делом, не особо обращая внимание на ранги, но при этом глубоко уважая друг друга. За шесть лет работы здесь я повидал многое. Первоклашек, облепивших любвеобильную Челси, учительницу рисования (у нас было два пьяных соития, утомительных и обоюдно ненужных), так что ее почти не было видно, и только рука в белой блузке тянула кисть к мольберту, когда она учила их рисовать натюрморт. Легендарную троицу «МэcТринити»: Майка, Билла и Джо, когда они в выпускном классе (уже основав свою ITкомпанию и зарабатывая куда больше любого педагога) яростно спорили, испещрив доску функциями и интегралами, вырывая мел друг у друга, чтобы добавить, чуть ли не на полу, еще один ряд символов, а когда абсолютно обалдевший мистер Салливан, убеленный сединами математик, попытался вклиниться, Майкл, писавший иероглифы с таким остервенением, как если бы это была его последняя молитва, за которой либо рай, либо вечные муки ада, на секунду вынырнул из огненного котла, где кипел его мозг, и, не отрываясь, бросил приглушенное: сэр, умоляю вас, заткнитесь. Что сделал Салливан? Только то, о чем его попросили. Записки, которые принято было писать на французском до того, как в каждом классе стали изобретать свой собственный шифр. Открый
