– Как «Два голубя»?.. Это будет невыносимо скучно!
– Начинайте, дитя мое, начинайте! – продолжал добродушный мужской голос, и я решилась:
Два голубя, как два родные брата, жили…[15]
Тут я вдруг умолкла, меня захлестнуло волнение. Безусловно, мое чересчур «передержанное» платье никак не могло поддержать меня. Я ощущала, как мои плечи, все мое тело бессильно оседало внутри, меня сотрясала дрожь. Заметив это, один из судей сказал:
– Успокойтесь, мадемуазель, мы ведь не людоеды! Начните сначала!
– Ну нет! Если она начнет сначала, конца этому не будет! – снова послышался голос женщины, но чуть издалека, и я вдруг сразу возненавидела ее.
Я вообразила себя на ее месте: вот успешная актриса преспокойно сидит в ожидании какой-нибудь девушки или перепуганного молодого человека, готовых на ее глазах рискнуть своей судьбой, своими чаяниями, собственной жизнью и самым заветным желанием. Я не представляла себе, как можно в такую минуту не испытывать сочувствия и не проявлять интереса к любому кандидату. На секунду меня пронзило яростное презрение к ней, потом вернулась нескончаемая дрожь, однако этой секунды оказалось достаточно, чтобы я снова взяла себя в руки. Гнев, презрение, возмущение всегда необычайно укрепляли мои душевные силы и физическую стойкость. Подняв голову, я начала снова:
Два голубя, как два родные брата, жили.
Нет, вздумал странствовать один из них…
И вскоре я почти забыла судей-луковиц, до того я любила эти стихи Лафонтена, их изящество, их юмор и нежность.
Осознала я, что закончила читать, по тишине, воцарившейся в зале. Я бросила недоверчивый взгляд на моих палачей. Они молча смотрели на меня, а один из них, с бородой, сделал мне знак спуститься.
– Поздравляю, – сказал он с добродушным видом. Я узнала голос, который только что ободрял меня. – Поздравляю, мадемуазель, у вас очень красивый голос, и вы не лишены обаяния. У кого вы хотите учиться, у господина Бовалле или у господина Прово?
– Значит, меня приняли?
– Ну конечно, конечно, разумеется, – с улыбкой ответил он.
И, даже не поблагодарив его, я поспешно поднялась на сцену, пересекла ее, открыла двустворчатую дверь и стрелой влетела в зал ожидания, где так настрадалась до этого. Я бросилась к моим двум опорам, которые, как мне показалось, были еще бледнее, чем перед моим уходом, если такое возможно себе представить.
– Приняли! – воскликнула я. – Меня приняли!
Я изобразила что-то вроде вальса и котильона одновременно, едва не опрокинув моих милых спутниц и приведя в еще большее отчаяние присутствующих девушек, по крайней мере тех из них, кто не был принят.
– Едем! – сказала я, не желая ничем омрачать чувство радости и гордости, охватившее меня там, в зале. – Едем! Надо сказать родным… Едем!
И, увлекая их за собой,