Начинать беседу Рыжкин не спешил. Налил из большого медного самовара две кружки чаю, усадил Полякова за стол. Глянул исподлобья:
– Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил? Иль чуешь за собой грехи тяжкие?
Поляков молчал. «Чего самому нарываться? Пусть обозначит, зачем вызывал. А там видно будет. Может, и не стучал этот майор». Он хмурился, сопел, прихлёбывая несладкий чай. Рыжкин тоже молчал, легонько барабаня пальцами по крышке стола. Не знал, с чего начать. Разговор предстоял неприятный, а Поляков был боевой командир. Умелый, опытный. Но горячий. Как бы не вспыхнул, дров не наломал. Однако говорить было надо. Он вздохнул и неожиданно для самого себя не с того начал:
– Чтой-то ты чай без сахару пьёшь? Экономишь? Так сахар мой. Бери. – Он пододвинул блюдце с кусочками сахара ближе к Полякову. – Не стесняйся. Или куски большие? Вприкуску не любишь? Так у меня щипчики есть, щас враз куски уменьшим.
– Не, – покачал головой комбат, – я привык без сахара.
– Ну, ну – откликнулся Рыжкин. И вот тут-то и начал свою беседу. Ту, из-за которой и вызвал Полякова, а потом не знал, с чего начать. А оно-то, начало, просто само собой и пришло.
– О семье что-нибудь слышно? Может, не в оккупации жена? Может, успела эвакуироваться?
Поляков покачал головой.
– Может, и успела. Но это маловероятно. Немцы слишком быстро продвинулись и захватили Донбасс. Родители тоже в оккупации остались. Но они старенькие, а там и молодёжь рвануть не успела. Я с братом на связи, переписываемся. Он встречал наших, донецких, те знают. Так что надежды мало. – Он вздохнул. – Ничего, не зря мы тут грязь сутками месим. Не век нам обороняться. Пойдём в наступление, у фрицев только пятки засверкают. Освободим. И Донбасс освободим, и всю Украину освободим. Посмотрим, чья возьмёт.
Он глянул с надеждой на подполковника – может, проговорится насчёт наступления? Но у того были свои мысли и планы в этой беседе. Он участливым тоном спросил:
– Там ведь у тебя жена и сын?
Поляков кивнул. Он пока так и не понял, куда клонит Рыжкин. Думал, всё это вступление. Обычные штучки политработников. «В душу лезет. А потом – бах! – и почему на политзанятиях половина бойцов спит? Или почему рядовой Ширгазиев даже столицу своей родной республики не знает?» Он всё ждал основного вопроса. И дождался.
Рыжкин встал, прошёлся по комнате, заложив руки за спину, остановился напротив Полякова, и, сверля его взглядом, спросил:
– Так какого же ты хрена с этой Наливайко шуры-муры крутишь? – И повысив голос: – Да не шуры-муры, а живёшь с ней, как с женой? Это что? Двоежёнство или блятство?! – И, видя, что Поляков пытается встать, протестующе вытянул к нему руку. Продолжил: – Сидеть!!! Сидеть!!! Сиди и слушай! Я знаю. И все знают: не один ты такой! Но бывают же разные ситуации. Есть мужики холостые. Есть и женатые, но они как-то скрывают свои отношения. Не выставляются напоказ. А ты? Открыто живёшь с подчинённой. Вроде даже бравируешь этим. Смотрите, мол, какая у нас любовь! А ты женатый человек! Как ты, коммунист, докатился до такой жизни? Какой пример подаёшь подчинённым? Что они за спиной у тебя говорят?
– Ничего не говорят, – успел буркнуть Поляков.
– Как ты можешь толковать им о морали? – не обратив внимания на реплику комбата, продолжал подполковник. – У тебя просто права такого нет. И не будет, пока ты не прекратишь это безобразие. Сиди! – прикрикнул Рыжкин. Он снова