Мать побледнела от страха и с трудом сдерживаемого гнева.
– Прекрасно, – сказала она сквозь зубы. – Пусть будет так, как ты велишь.
Она встала из-за стола и стала спокойно собирать свои вещи – ридикюль, шаль, несколько писем, лежавших возле ее тарелки, – но я успела заметить, как дрожат ее пальцы, как прыгают губы, ибо она изо всех сил старалась удержать горькие слезы обиды и возмущения. Она молча пошла прочь, но отец задержал ее в дверях, положив руку ей на плечо, и на лице у нее было выражение ледяной неприязни, когда она подняла голову и посмотрела ему в глаза.
– Беатрис – Лейси из Широкого Дола, – снова сказал отец, пытаясь донести до нее, которой чужда была эта земля, как много значит здесь это имя. – Пока она носит фамилию Лейси, ни один ее шаг, ни один ее поступок в Широком Доле не может считаться дурным или неправильным. И вам, мэм, совершенно не нужно за нее бояться.
Мать застыла, как статуя, склонив голову в холодной и молчаливой покорности, и как только отец ее отпустил, она изящной легкой походкой истинной леди выскользнула из комнаты. Только тогда он обратил свое внимание на меня, по-прежнему безмолвно торчавшую за столом над тарелкой с недоеденным завтраком.
– Ты ведь не хочешь сегодня остаться дома, верно, Беатрис? – озабоченно спросил он.
Я тут же просияла и гордо заявила:
– Я же Лейси из Широкого Дола! Мое место на этой земле! – И отец подхватил меня на руки и сжал в медвежьих объятьях. А потом мы с ним рука об руку отправились на конюшню, чувствуя себя одержавшими справедливую победу, но я успела заметить, что мама смотрит мне вслед из окна своей гостиной. И, уже сидя верхом на своем пони и чувствуя себя в полной безопасности от ее сдерживающей руки, я направила свою лошадку к террасе, надеясь, что она, может быть, выйдет ко мне. Она действительно открыла стеклянную дверь и неторопливо вышла на террасу; ее надушенные юбки шуршали по каменным плитам; она моргала и щурилась от слишком яркого света. Я потянулась к ней и попыталась извиниться:
– Мне очень жаль, мама, что я так сильно вас огорчила! Завтра я непременно останусь дома.
Но она ко мне не подошла и к моей протянутой руке даже не прикоснулась. Она всегда боялась лошадей, и ей, похоже, неприятно было находиться так близко от пони, который от нетерпения кусал мундштук и рыл копытом гравий на дорожке. Бледные мамины глаза холодно смотрели на меня, а я, вся такая сияющая, гордо выпрямив спину, сидела перед ней на лоснящемся ухоженном пони и смотрела на нее сверху вниз.
– Я все пытаюсь, пытаюсь достучаться до тебя, Беатрис, – печально промолвила