Когда я умирала. Уильям Фолкнер

случилось, а потом я увидела Дарла, и он знал. Сказал без слов: «Я знаю», – как теперь сказал без слов, что мама умрет, и я поняла, что он знает: если бы словами сказал: «Знаю», я бы не поверила, что он там был и видел. А он сказал, что не знает, и я сказала: «Папе хочешь доложить, убить его хочешь?» – без слов сказала, а он без слов сказал: «Зачем?» Вот почему я могу знаться с ним без слов и ненавидеть за то, что знает.

      Стал в дверях и смотрит на маму.

      – Чего тебе, Дарл? – Я спрашиваю.

      – Она умрет. – Он говорит. И входит старый ворон Талл поглядеть, как она умирает, но их я могу обмануть.

      – Когда она умрет? – Я спрашиваю.

      – До того, как вернемся.

      – Тогда зачем берешь Джула?

      – Чтобы грузить помог.

      ТАЛЛ

      Анс потирает колени. Комбинезон на нем выгорел; на колене шерстяная заплата из воскресных брюк, заносилась до железного блеска.

      – Пуще всех не люблю, – говорит он.

      – Человеку иногда надо вперед заглядывать, – говорю я. – А если не мудрить долго – что так, что этак, большого урона не будет.

      – Она захочет ехать сразу. До Джефферсона и по хорошей погоде не близко.

      – Дорога-то сейчас сухая. – Я говорю.

      – Однако ночью дождь будет. Его родню хоронят у Новой Надежды – туда меньше трех миль. Но на то он и Анс, чтобы взять жену из такого места, докуда добрый день езды, и чтобы она умерла у него.

      Он смотрит на равнину и потирает колени.

      – Пуще всех не люблю.

      – Они свободно обернутся. Тут и волноваться нечего.

      – Три доллара как-никак, – говорит Анс.

      – А может, им и назад будет не к спеху. Хочется так думать.

      – Она отходит, – говорит Анс. – Она решила.

      Тяжелая жизнь у женщин, верно. У некоторых. Моя мама, скажу, умерла на восьмом десятке. Работала каждый день, в дождь и в вёдро, ни дня не хворала с тех пор, как родила последнего – а потом вроде огляделась вокруг, пошла, взяла ночную рубашку с кружевом, сорок пять лет пролежавшую в сундуке и ненадёванную, надела, легла на кровать, натянула одеяло и глаза закрыла. «Вам теперь за отцом ухаживать. – сказала. – Старайтесь. Устала я».

      Анс потирает колени.

      – Господь дал, – говорит он.

      Слышим, как пилит и стучит за домом Кеш.

      Правда. Истинней слова не молвил никто.

      – Господь дал, – говорю я.

      По склону поднимается их мальчик. Несет рыбу чуть ли не с себя ростом. Бросил на землю, крякнул, сплюнул в сторону, как взрослый. Чуть ли не с него, здорова.

      – Это что? – говорю. – Кабан? Где поймал?

      – Под мостом, – отвечает. Перевернул ее: на мокрый бок налипла пыль, глаз – как шишка, заклеен грязью.

      – Так и будет здесь лежать? – спрашивает Анс.

      – Маме показать хочу, – говорит Вардаман. Он смотрит на дверь. Ветер доносит до нас оттуда голоса. И стук Кеша. – У ней там гости, – говорит мальчик.

      – Да нет, это мои, – говорю я. – Им тоже интересно посмотреть.

      Он