– Хорошо. Приеду. Как раньше – во вторник и в пятницу.
– Не сердишься больше?
– Нет.
Я ее обманула – я все еще сердилась. Хотя вряд ли это можно назвать «сердилась», просто мне было очень обидно за Димку и отчего-то больно за нее.
Мама поднялась со скамейки и протянула мне руку.
– Пойдем, мне пора возвращаться в палату.
– Пойдем.
Я послушно встала, и мы пошли к ее корпусу. Всю дорогу молчали, но на крыльце, уже у самой двери – я всегда провожала ее до двери, – мама вдруг притянула меня к себе и зашептала на ухо:
– Ты помнишь, о чем я тебя просила?
– Ты разве просила о чем-то? – Я в недоумении смотрела на нее: зачем она шепчет? О чем таком она меня просила, что нужно шептать?
– Забыла? Таблетки. Ты обещала привезти мне таблетки. Церукал. От желудка. Ты поняла меня? Поняла, какие таблетки я прошу?
– Поняла. Церукал.
– Да. Церукал. Запомни. Они лежат на антресоли в «стенке» в третьей секции от двери, в коробке. Стеклянная бутылочка. Ну, ты увидишь, название написано на этикетке. Привези, хорошо?
– Привезу обязательно. До свидания, мама.
Мне захотелось поскорее уйти, но она меня держала за руку и не отпускала.
– Не забудь, Динка, мне очень нужно. – Она обняла меня и сильно, до боли, поцеловала, я даже ощутила привкус крови во рту. – И вот еще что: если сможешь, привези их завтра.
Я все рассказала Димке. А в воскресенье мама умерла.
Я знаю, почему она умерла: потому что я все рассказала Димке. Все. А главное – последний наш разговор. Он не смог ей простить ненависти, пусть на одну только минуту возникшей к нему. Не смог простить. А может, Димка испугался, что мама окажет на меня дурное влияние? Я не знаю. Скорее всего, и то, и другое. Он сам повез ей таблетки в больницу – на следующий день, в субботу. А в воскресенье мама умерла. Заснула и не проснулась. Выпила таблетки, которые привез ей Димка, и умерла.
Больше мне не нужно ездить в больницу. Больше никто на меня не оказывает дурного влияния. Больше мама не может ненавидеть Димку – теперь его ненавижу я. Я никогда не смогу простить ему маминой смерти.
Утром позвонили из больницы. Было еще слишком рано, и мы с Димкой спали. К телефону подошел папа – он оказался дома, потому что было воскресенье и мы собирались все вместе поехать к маме. А потом он пришел к нам в комнату… Мама была права – он в самом деле испытывал лишь облегчение. Маскировал его изо всех сил под боль и горе, но врал, врал – никакого горя он не чувствовал! Зачем же тогда отец спасал маму? Зачем каждый раз успевал спасти?
– Дима, Дина! Вставайте! Ваша мама…
Лицо его было мокрым, как будто он смочил его под краном, – так люди не плачут. Папа закрыл лицо руками – наверное, ему стало стыдно, что он испытывает лишь облегчение, – и бросился к Димке. Вернее, на Димку. Он схватил его за плечи,