За воротами земляного вала – не теми, через которые въезжал караван, другими – открылся вид на экзекуционный плац. Виселицы с покачивающимися мертвяками Корнелиус оглядел мельком, это было не диво, от кольев с насаженными руками и ногами отвернулся, но чуть поодаль увидел такое, что даже вскрикнул.
Довольно большая кучка зевак стояла вокруг женщины, зарытой в землю по самые плечи. Она была побитая и перепачканная грязью, но живая. Фон Дорн вспомнил, как купцы рассказывали про жестокий обычай московитов жену, что убьет мужа, не жечь на костре, как принято в цивилизованных странах, а закапывать живой в землю, пока не издохнет. Он-то думал, закапывают с головой, чтоб задохнулась – тоже ведь страшно. Но этак вот, на долгую муку, во стократ страшнее.
На закопанную наскакивали два бродячих пса, захлебываясь бешеным лаем. Один вцепился в ухо, оторвал, сожрал. В толпе одобрительно засмеялись. Руки преступницы были в земле, защищаться она не могла, но все же извернулась и укусила кобеля за нос. Зеваки снова зашумели, теперь уже выражая одобрение мужеубийце.
– Дикое варварское обыкновение, – сказал толмач вполголоса. – Люди благородно-просвещенного ума осуждают.
Откуда здесь, в этом адском государстве, взяться благородным, просвещенным людям, хотел сказать Корнелиус, но поостерегся. С чего это приказный вдруг переменил тон? Не иначе, хочет на неосторожном слове поймать.
Проехали еще невеликое расстояние, и было фон Дорну за все перенесенные муки утешительное видение. Закатная заря осветила дрожащим розовым светом берега малой речки, тесно уставленной мельничками, и вдруг поодаль, над крутым обрывом, обрисовался милый немецкий городок: с белыми опрятными домиками, шпилем кирхи, зелеными садами и даже блеснула гладь аккуратного пруда с фонтаном. Городок был как две капли воды похож на милый сердцу Фюрстенхоф, что стоял всего в полумиле к юго-востоку от отчего замка. Очевидно, благое Провидение сжалилось над Корнелиусом и милосердно лишило его рассудка – фон Дорн нисколько этому не огорчился.
– Это и есть Новая Немецкая слобода, которую местные невежи прозвали Кукуем, – сообщил переводчик. – Тому двадцать три года, как выстроена. Заглядение, правда? Дворов нынче за три сотни стало, и люди всё достойные: офицеры, врачи, мастера часовых и прочих хитрых дел. – Он захихикал. – А знаете, господин поручик, почему «Кукуй»?
– Почему? – вяло спросил фон Дорн, поняв, что постылый рассудок никуда от него не делся, и поморщившись на «поручика».
– Это здешние служанки, стирая в ручье белье и пялясь на диковинных московитов, кричали друг другу: «Kucke, kuck mal!»[4] Вот и пристало. Правда смешно?
У въезда, за полосатым шлагбаумом стоял караульный солдат – в каске, кирасе, с алебардой.
Стрельцов пустил неохотно, после препирательств. Корнелиус заметил, что его конвоиры шли уже не так �