4.
Я рисовал целый день. Сорванные шторы валялись нищенской мешковиной под низким подоконником, постамент которого попирала обнаженная, природная натура света. Свет был абсолютно прекрасен и абсолютно гол. Только рамы и крестовины широкого окна сдерживали сияние этой живой, первородной, нерукотворной статуи.
Что я увидел и что рисовал?
Почему мне теперь стало понятно имя «татуировщика снов»?
Бывают озарения длиною в комариный писк.
Секунды разряда чистого восприятия.
Когда сознание выбивается резким головокружительным хлопком из своей темной, тесной колбы и расширяется безостановочно и свободно, как Вселенная в первые секунды творения.
Ощущение счастья, свободы, беспечности и произвольности вдруг определяется как норма и руководит тем, что было сознанием. Но его уже нет. Есть внешняя, безупречная, всесильная очевидность.
Тонкая граница между счастьем и безумием сдерживается едва лишь некоторой сероватой тенью присутствия наблюдения.
Это есть вдохновение.
Способность, дарованная татуировщиком, давала наблюдать это ощущение как замедленное, четкое, разделимое по всем молниевым прожилкам и членикам дыхание анатомии вдохновения. Словно он, как паук, пленял его крылья, обволакивал их; не усмирял, но погружал в томительный, медовый, бархатно-плывучий сон.
Визуально это чудо воспринималось как сияние чистых, сразу схватываемых интуицией цветов.
Как если бы человеческий глаз, случайно слепленный слепым хасом, впервые прозрел первозданное, неназванное Бытие.
Я рисовал так, точно на мои глаза было нататуировано всё, что я увидел во сне.
Широкая, объемная, студенисто подрагивающая картина.
К вечеру, не отвлекшись совершенно ни на одну постороннюю мысль и физиологическую потребность – как я думал, – я завершил работу.
В комнате горел свет – не помню, когда он был включен. На столе стояла бутылка с кефиром – пригубленная и облизанная вязко-крахмальным белым языком подтека на горлышке. Взлянув на нее, я испытал сильную слабость и тошноту голода.
Я завесил картину, допил кефир, погасил свет и заснул.
5.
В следующие два дня я продолжил рисовать.
Настроение было отличное, вдохновение свежими дивными цветами поместилось в вазе утреннего спокойствия.
В глазах стояло последнее сновидение – каждое утро это был новый набросок – такой яркой и детальной памяти, словно он отпечатывался на сетчатках.
Делая зарисовки, – в последний раз мне приснилась не целая картина, а несколько разрозненных эпизодов-эскизов, – я обдумывал, что со мной произошло.
По рассказам я знал, что татуировшик дает каждому, кто к нему приходит, возможность настоящей, глубокой самореализации. Во время гипнотического транса он высвобождает в «тонком
теле» человека,