– Здравствуй, красавица, – сказал гигант гудящим басом, – Не откажи, будь гостьей в моём дворце.
Красавица сверкнула синими глазами и сжала в маленькой руке нательный крест.
– Во имя Господа Иисуса Христа, Посейдон, морской чёрт, сгинь на дно и оставь нас в покое! – возгласила она.
Великан хохотнул, и мгновенье спустя ещё одна огромная волна смыла дочь купца за борт.
А началось всё тремя месяцами раньше.
Нежата, молодой гусляр из Киева, приехал в Новгород с намереньем увидеть его славу, вдохнуть воздуха его вольницы и померяться силами с именитым Садко, одним из лучших музыкантов той земли. На пирах киевлянин имел больший успех благодаря умению предчувствовать желания пирующих и играть то, что хотели слышать. Садко до этого не снисходил. Хотя играл искуснее, о чём Нежата горевал. Довольно скоро киевского гусляра призвал к себе Клавдий, купец из Царьграда, по настоянью своего учёного врача.
Византийский торговец был высок, худощав, златовлас и имел ясные, пронзительные глаза. Взгляд его был измученным и усталым, и Нежата вконец усомнился, что богатство есть знак Божьей милости.
– В крови моей, пожалуй, слишком много чёрной желчи, – сказал купец, когда с приветом и любезностями было покончено, – Не знаю даже, есть ли в этой желчи ещё кровь. Возможно, мне придется отворить все вены, чтоб узнать это. Один мудрец, Сенека, так и сделал.
– Если он был и впрямь мудрец, почто убился? – спросил Нежата вежливо и настороженно.
Уголки губ купца пошевелила тень усмешки.
– Император заставил, – сказал он.
– Значит, глупый был анператор, мудреца загубил… – заключил вслух гусляр.
В глазах купца блеснуло слабое подобие улыбки.
– Не из самых толковых, – сказал он.
Нежата сыграл излюбленную свою песню о Соловье Будимировиче. Клавдий смотрел сквозь него, иногда поводил бровью или плечом и прихлёбывал заморское вино.
– А знаешь, музыкант… сыграй мне лучше из псалмов Давида, – сказал он наконец.
Псалмы Нежата знал, но не играл их уже года три. Он начал с некоторым волнением, и, хотя пальцы его и голос становились всё уверенней и уверенней, вместе с тем и волнение нарастало. Он спел двенадцатый псалом и перешёл по просьбе Клавдия сразу к семнадцатому. К тому моменту гусляру уже казалось, будто в его, Нежаты, сердце вдруг открылся тёмный колодец, и сам он шаг за шагом опускается туда.
«Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня;
Цепи ада облегли