– Теперь его куда-нибудь подальше от деревни, – сказал Перфишка, – чтобы не воняло.
Отец взял у соседа лошадь и, привязав Буланого веревкою за шею, стащил за огороды в ров.
– Лежи тут, голубок, – сказал он, глядя на мерина, – Лежи… – Вздохнул, надвинул на глаза шапку, помялся и пошел домой. Обернувшись, спросил: – А ты что же не идешь?
Хотел еще что-то сказать, но только покашлял, отвернувшись.
Я крикнул ему вслед:
– Я буду караулить, чтоб не слопали собаки!
И я сидел до самого обеда.
Пришел Тимошка поглядеть.
– Издох ваш мерин!
– Да, издох.
– Теперь вас будут звать безлошадниками, нищетой несчастной.
– И вы нас не богаче, – сказал я.
– Богаче – не богаче, а у нас все-таки матка с жеребенком.
– Может, бог даст, и у вас матка издохнет, тогда и вы будете нищетой.
– Чтоб у тебя язык отсох, у паскуды! – сказал Тимошка, сплевывая. – Чур нас! чур нас! чур нас! Чтоб у тебя отец издох за эти слова! – добавил он.
Я тоже сплюнул три раза и ответил:
– А у тебя мать.
За ужином отец сказал:
– Без лошади не жизнь, а дрянь одна, – и продал наутро теленка, корову и овец.
За эти деньги он купил в Устрялове Карюшку, низенькую черную лошаденочку с тонкими ногами, тонкой шеей и белой звездочкой на лбу.
– Теперь, Иванец, у нас новая лошадь, – сказал он, отворяя во двор двери, – погляди-ка.
Целую неделю, каждое утро, я бегал в закуту кормить ее хлебом.
– Машка! Карюшка! – кричал я. – Папы хочешь?
Лошадь весело ржала и подходила ко мне, протягивая морду. Я гладил ее по бокам и, давая хлеб, говорил:
– Ешь, да только не издохни, чумовая!
Отец однажды услыхал мои слова и рассердился:
– Еще накаркаешь, чертенок! Не говори больше так! – и, как Тимошка, три раза сплюнул. – Господи Сусе-Христе, чур нас! чур нас! чур нас!
И я перекрестился на колоду и сказал:
– Господи Сусе-Христе, чур нас! чур нас! чур нас!
Про Карюшку люди говорили:
– Лошаденка – ничего… Мелковата будто, слаба, но цены стоит, поработает годок-два.
Но, приехав с поля, отец сказал раз матери:
– Пропали денежки: кобыла с норовом.
Лицо его было мрачно, и говорил он сквозь зубы.
Мать побледнела.
– Неужто с норовом?
– Остановилась на горе… упала… Отпрягать пришлось.
– Эх, старик, поторопился ты малость. Приглядеться бы надо получше!
– Что ты понимаешь? – ответил отец. – Пригляде-еть-ся! Когда? Рабочая пора-то или нет? Языком болтать любишь, баба!
Перевозив с грехом пополам овсяные снопы, отец поехал сеять озимь и меня с собою взял.
– Картошки будешь печь мне, – говорил он.
Я в поле ехал первый раз, и радости моей не было конца. Мигом собравшись,