Он знал, о чем она сейчас подумала. О том, что – мало, жалко, плохо… что – насмеялись…
Он вытащил конверт из кармана. Размахнулся и бросил в печку.
И Мария поймала конверт на излете, около огненной, плюющей искрами пасти.
– С ума сошел, дурачок, что творишь…
Развернула. Вытащила деньги.
Они оба глядели на эти деньги. На то, во что превратилась его работа. Его жизнь.
– Негусто, – Мария сглотнула слюну. – У-у-у-у…
На ее ладонях лежали жалкие деньги. Маленькие деньги.
На них можно было купить… ну что, например, купить? Несколько килограммов винограда? Мешок сахара сюда, в подвал, на зиму? Чтобы чай пить без забот? Да, чая много тоже можно купить… Хорошего – пачек двадцать, может…
У нее часто, гулко застучало в висках.
– Да она просто… посмеялась над тобой…
Он сел на корточки около нее, сидящей на крошечном табурете у печки, и нашел губами ее сухие, тревожные, обиженные губы.
– Плевать. А мы – посмеемся над ней. Вот прямо сейчас и посмеемся! – Он поглядел на лаково, ртутно блестевшую, узкогорлую бутылку на захламленном столе. – А селедочка-то уже смеется… Ты – купила, эх, а я ничего не купил… на свой гонорар, ха-а-а-а-а-а… идиот я… ну, валенок…
Огонь дышал в них из зева печи, будто выдыхал: ха! ха!
Огонь тоже смеялся. С ними. Над ними.
Мария взяла лицо Федора в руки, как большую раковину.
И глядела в лицо, в глаза, как внутрь раковины: искала и видела драгоценность, светящуюся жемчужину.
– Везде деньги, – медленно истекали из нее слова. – Везде деньги… и обман. А мы…
Он взял в руку, в ладонь, как круглый перевернутый бокал, ее теплое колено.
– А мы, – перебил он ее, – не можем их заработать столько, чтобы – жить. А только – столько, чтобы – выжить. Мы же только выживаем, Машенька. Марусенок мой… Тепло как, жарко уже… Вспотеем… Два суслика…
Он поцеловал ее глаза – один, другой глаз.
Потом поцеловал ложбинку, впадину между грудями, куда не доходила хрустальная низка.
– Выпьем? – весело спросила Мария, и глаза ее весело, насквозь, как два дареных хрусталя, просвечивал бешеный огонь.
ИЗ КАТАЛОГА Ф. Д. МИХАЙЛОВА:
«Картина мастера «Медвежий сон» заставляет вспомнить, с одной стороны, утонченные лирические пейзажи Камиля Коро, с другой – призрачные ретро-видения Борисова-Мусатова.
Тонкоствольные деревья тянутся к льющемся сверху свету, нежно, податливо изгибаются, как стройные девичьи тела. Ветви-руки сплетаются, вытягиваются, раскидываются, пытаясь обнять ускользающее, невидимое Время. За деревьями плывут и тают нереальные холмы, похожие на очертания женских грудей, животов, плавно изогнутых бедер; это холмы-призраки, сама женская, первозданная плоть матери-Земли, на глазах становящаяся чистым, беспримесным духом. Вот это слияние плотского и духовного и удивляет в творчестве художника. В век торжества материи и победы жадного прагматизма над бескорыстной духовностью Михайлов имел мужество смотреть