Когда мы подъехали к Ангеле, Билл сидел на корточках рядом с ней.
– Мы ничего не можем сделать, – сказал он, указывая на голубые дикие цветы в роскошных зеленых полях, до которых голодная лошадь могла легко дотянуться сквозь колючую проволоку. – Волчья травка. Некоторые лошади ее обожают, но она может стать убийцей.
Я уложила большую голову Ангелы на колени и стала гладить между ушами. На глазах Скотта вскипели слезы.
– Лучшая кобыла, какая только у нас была, – пробормотал он.
– Ангела! – молила я. – Пожалуйста, не уходи!
Глуша свою скорбь, я проводила ладонью по ее шее и вслушивалась в затрудненное дыхание. Она содрогнулась – один раз, – и я заглянула в глаза, которые больше ничего не видели. Ангела ушла.
В темной туче оцепенения я вдруг услышала, как Скотт, отошедший всего на пару ярдов, зовет нас:
– Мама! Папа! Идите-ка посмотрите на этого жеребеночка!
В гуще сладко пахнущих трав лежал крохотный жеребчик. Одно-единственное пятно освещало его мордочку, а по спине и бедрам рассыпались звездочки. Чистая, лучистая аппалуза, наша многоцветная лошадка.
– Сверхновый, – прошептала я.
Но почему-то все эти краски больше ничего не значили. Как не раз показывала нам его мать, важно не то, что снаружи, а то, что сокрыто в самой глубине сердца.
Домой
Со временем ты придешь к пониманию, что любовь исцеляет все, и любовь – это все, что есть.
Леденящий ливень полоскал черный асфальт перед баром в маленьком городке. Я сидел, рассеянно глядя в водянистую тьму, как обычно в одиночестве. По другую сторону пропитанной дождем дороги был городской парк: два гектара травы, гигантские вязы и – сегодня – толща холодной воды высотой по щиколотку.
Я пробыл в этом потрепанном жизнью старом пабе с полчаса, молча нянча в руках свой бокал, когда мой задумчивый взгляд наконец остановился на среднего размера бугре в травянистой луже в метрах тридцати впереди. Еще минут десять я смотрел сквозь заплаканное стекло окна, пытаясь определить, что это за бугор – животное или просто нечто мокрое и неодушевленное.
Накануне вечером «дворянин», смахивавший на немецкую овчарку, заходил в бар, клянча жареную картошку. Он был худой, изголодавшийся – и размером как раз с тот непонятный бугор. С чего бы собаке лежать в холодной луже под ледяным дождем? – спросил я сам себя. Ответ был прост: либо это не пес, либо он слишком слаб, чтобы подняться.
Шрапнельная рана в моем левом плече ныла весь день, отдаваясь болью до самых пальцев. Я не хотел выходить наружу в такую бурю. Помилуйте, это же не мой пес; это вообще ничей пес. Просто бродяга в холодную ночь под дождем, одинокий и никому не нужный.
Как я сам, подумал я, опрокинул в рот то, что еще плескалось в моем бокале, и вышел на улицу.
Он лежал в луже глубиной в три дюйма. Когда я коснулся его, он не шелохнулся. Я подумал было, что он мертв. Подсунул руки ему