Конечно, он восхищался Йоелем Энгелем, что рыскал по городкам и деревушкам в поисках народных еврейских песен, но музыка, перепрыгивая через плетни и заборы, достигая затерянных островов, пренебрегая враждой, скорее уводила его от национального, и, хотя он пел молитвы, она уводила его даже от Торы.
Он родился евреем, но, пожалуй, предпочел бы быть кем-нибудь другим. С высоты и из глубины своей музыки он замечал, что не было в мире ничего более несправедливого, обидного, унизительного и что, будь он немцем, русским, даже казаком или калмыком, ему было бы гораздо проще. Музыка, за которую он отдал бы все на свете, не имела национальности, и он тоже хотел навсегда отказаться от этой метки.
И все же, переживая ненависть и брезгливость солдат враждебных армий, нелепую гибель брата, унижение сестер, послереволюционные погромы, он оставался беспечным. Никогда специально он не задумывался о будущем, зная, что все само образуется наилучшим образом. Неизвестный помощник, которого он не знал по имени, но чувствовал всегда под боком, желал лишь, чтобы Мирон не совершал зла, и это было совсем нетрудно: ведь почти все время за него или вместе с ним действовала музыка.
Из-за Нади, которую он полюбил за одну секунду и навсегда, ему стало труднее различать невидимое присутствие. В голове постоянно звучал ее голос, и иногда он опасался ненароком нарушить договор, правил которого, в сущности, не знал. Меньше всего он понимал, как ему быть с мыслями о Надином Борисе, которые, как он интуитивно чувствовал, противоречили существу его неосязаемого защитника.
В день премьеры, сияя глазами и розовым, только что отмытым лицом, Надя, потупившись, заметила, что в гримерной аж душно от цветов, и тогда Мирон достал из футляра еще одну розовую розу. И только ее она и унесла с собой. Крепкий стебель, увенчанный бесконечностью. Когда Надя приняла цветок, у Мирона снова екнуло в животе. И конечно, не потому, что ради этой розы ему пришлось почти ничего не есть два дня.
Вечером у рабочего выхода Боря-Макс уже поджидал свою Надю, но она почему-то оглянулась. От слишком резкого движения из ее забранных волос выпала шпилька. Мирон бросился было за ней, но Боря, конечно, успел первым. И когда оба мужчины подняли головы, Надя стояла с распущенными и вовсе не благодаря модному перманенту мелко вьющимися, доходившими до поясницы волосами, держа в одной руке несколько шпилек, розу – в другой. Ее услужливо забрал у Нади Борис, и внутри Мирона заныла пустота, как если бы он не ел три, а не два дня. Именно в этот момент, когда она подняла руки к затылку грациозней и соблазнительней, чем это получалось у бесконечного множества женщин до нее, они снова пересеклись взглядами, а для Мирона – всем существом. Это его существо, трепетное, но упрямое, перевязанное изо всех магических сил жгутами дисциплины, на самом деле злобно бунтовало против того, что их единение нельзя прожить в реальности, причем немедленно.