Рампа и жизнь. Леонид Леонидов

– в Москву, я – в Новороссийск. Нервы стали отходить, и я сразу ощутил свою усталость, усталость от всего: от поездки, от вечного напряжения, хлопот, сомнений, недоразумений, актерских самолюбий, и прочего, и прочего, и прочего. И в то же время меня неукоснительно занимал один вопрос: в чем дело? Я каждый спектакль, из вечера в вечер, смотрел «Осенние скрипки». Играют, произносят те же слова, что играют, произносят другие актеры и в Харькове, и в Киеве – и в то же время в манере, интонации, в игре есть нечто совершенно иное – неуловимое, воздушно-приподнятое и прелестное: как будто те же слова и те же реплики покрыты легким налетом лака, которого нет нигде в России и, может быть, – нигде в мире.

      Передо мной целый месяц жили люди, которых нигде не встретишь: Федот, да не тот. Была какая-то особенная, тонкая и непостижимая портретная и речевая ретушь, которой никакой театр до сих пор не знал.

      Играют превосходно в Малом Театре, что и говорить – играют, может быть, даже лучше, чем в Художественном, а вот этого скольжения, касания, налета нет и в помине. И тут я в первый раз задумался:

      – Не в этом ли заключается то, что называется искусством Художественного Театра и что делает его единственным в мире и непревзойденным?

      В самом деле, прелестные чеховские пьесы не имели успеха нигде, кроме сцены Художественного Театра. Провинция, после долгих опытов, отказалась от их постановок.

      В чем дело?

      В особом подборе актеров?

      Я слышал о словах Немировича-Данченко:

      – Мы не набираем своих актеров – мы их коллекционируем.

      Может быть, в этом «коллекционировании» и заключается истина?

      Московский Художественный Театр облагородил Москву; в этом тучном и богатом Китай-городе, рядом с мукой и рогожей, вырос цветок, совершенно неожиданный и столь очаровательный, что о нем можно говорить только в стихах, писать его только призрачными красками…

      Но тогда, кто же этот «коллекционер», кто этот волшебник Мерлин, который ведет такую таинственную, полную ворожбы, работу?

      Тут опять зазвонили звонки, которых не знают железные дороги Запада, опять хрипло пробасил швейцар, послышалось имя Новороссийска и я завалился в свой вагон.

      Растянулся на мягком, пружинящем диване и очнулся только утром.

      В Новороссийске, слава Богу, обычного нордоста не было, подошел из Батума пароход Русского Общества «Георгий», снова мягкий диван, и я не встал с него до самого прибытия в Ялту.

      Я был счастлив: много есть красот на земле, но уютнее и милее Ялты – нет ничего.

      Но… Я был отравлен Художественным Театром. Все время меня мучила мысль:

      – В чем заключается его секрет? Каким образом достигается то обаяние, которым окрашены все спектакли этого Театра? В чем дело? Самовнушение? Гипноз? Какой-нибудь невероятно тонкий фокус?

      Но фокусы, рано или поздно, легко разоблачаются, гипнозы размагничиваются… Один и тот же оркестр играет различно в зависимости от того человека, который стоит за пультом: Тосканини или Огюст Дюпон.

      Ялта, милая Ялта… И понимаю,