Вдруг он убрал ее ладони с лица, проговорил тихо, надрывно:
– Как сердце болит – умираю от счастья… Утоли мою боль, девочка… Утоли наконец.
Тая едва заметно повела плечом, будто сделала попытку шагнуть назад, но в следующий момент пересилила себя, спрятав появившееся в глазах страдание под окаменевшими веками. Высвободила из его рук свои ладони, подняла вверх, начала медленно стягивать с плеч бретельки платья.
Рогов остановил ее, схватив за локоть:
– Нет, Таечка, не сейчас, что ты! Не здесь и не сейчас.
– Филипп… Прости, я не понимаю, чего ты от меня хочешь.
– Чего я хочу, Таечка? Но ведь это так просто… Неужели ты меня совсем, совсем не любишь? Разве тебе никогда не приходило в голову меня пожалеть? Посмотри, как я жалок, как я унизительно выпрашиваю хоть каплю любви. Неужели так трудно меня понять? Нет, я даже не любви прошу, просто легкий шажок навстречу. Пусть лживый, пусть коварно стервозный… Неужели это так трудно, Таечка?
В его голосе все нарастала и нарастала угроза, и ладонь все сильнее сжимала предплечье девушки. Наконец она произнесла тихо и вымученно, морщась от боли:
– Я тебя люблю, Фил… Я тебя люблю…
Он тут же схватил ее, усадил к себе на колени, развернул за подбородок лицо:
– Повтори! Повтори еще!
Она повторила послушно, с той же вымученной интонацией:
– Я тебя люблю, Фил. Я тебя люблю.
Он зарычал, отторгая от себя эту вымученность, с силой тряхнул Таю за плечи, грубо провел руками по маленькой груди, сминая платье. Тая обмякла в его руках, как тряпичная кукла, губы послушно приняли его жадный и долгий поцелуй.
– Ты моя девочка, только моя… Ничего, ничего, ты повзрослеешь, ты полюбишь… – говорил он себе под нос, унося ее на руках вверх по лестнице. – Тебе же хорошо со мной, просто ты пока не понимаешь, глупая…
Вдруг он замер, постоял секунду, переживая на вдохе острую сердечную боль. Не метафорическую, а самую настоящую, остро отдающую в левое плечо. Так некстати… Но сейчас отпустит. Должна отпустить. Некстати, некстати!
Во сне Тая опять видела маму. Всякий раз мама снилась по-разному – бывала и грустной, и веселой, и просто задумчивой. Но вот что странно – во сне мама никогда с ней не разговаривала, просто обозначала свое присутствие выражением лица. Именно таким – грустным, веселым или просто задумчивым.
А сегодня приснилось, что мама плачет. Вернее, мамины глаза во сне плакали, но лицо при этом оставалось безучастным. И ничего странного в этом не было. Просто маме было стыдно за свою дочь. Стыдно и горько.
Тая всхлипнула, окончательно просыпаясь, натянула на голову легкое шелковое одеяло. Как хорошо, что Филипп рано проснулся и ушел. Как хорошо, что она одна. Можно полежать под одеялом, спрятавшись от мира, где живет один стыд, ничего, кроме стыда. Можно спрятаться от своего мерзкого тела, от смятых простыней, от маминого стыда тоже спрятаться.
В