«Ну зачем ты меня при них? – метались, сгорали в мозгу Турина молнии гнева. – Ну что при слюнтяях этих костеришь! С кем равняешь?!»
Когда-то прежний начальник, крикун и трибун Хумарьянц любил устраивать подобные разносы. Комиссар-армянин гонял лоботрясов принародно в наказание нерадивым. Но в любых случаях, в совсем сволочных провалах при подчинённых начальство не трогал, при низших на высших по званию не замахивался. А ведь чего-чего, а поорать умел! И гвоздил революционными политическими лозунгами, к которым ближе лежала его душа не профессионала, но бывшего подпольщика-марксиста. Однако канцелярской терминологии был далёк, не то, что эта бумажная размазня, даже обматерить смелости не наберётся!..
Вторую или третью папироску прикуривал у соседа Турин. Не добирался до конца, мял в сердцах, обжигая пальцы. Давил в осколке артиллерийского снаряда, пепельницей служившей курильщикам. На столе начальника милиции эта безделушка стала реликвией после зловещих событий позднего лета восемнадцатого года.
Смотрел на осколок Турин, вертел в руках, вспоминал то грозное время.
Угодил этот осколок сюда, ворвавшись смертоносным снарядом в августовский денёк, когда весь город стоял на ушах. Изъятие хлеба у голодающего населения и принудительная мобилизация в Красную армию подтолкнули недовольных к открытому вооружённому бунту. Но разорвавшийся снаряд никому вреда не причинил. Основательно разметав милицейскую контору, грохнул оглушительно, никого не тронув: всё начальство городской милиции с самим Иваном Бугаевым, петушком носившим фуражку на правом ухе, арестовано было до этого собственными же милиционерами. Под стражу взяли и комиссара-трибуна Хумарьянца, сдался и председатель губисполкома Лепатов, не захотел умирать за новую власть и бравый военком Соскин, задрав дрожащие руки. Вся верхушка оказалась тогда в подвалах бывшего подполковника Маркевича, возглавившего бунт.
Суток хватило на переворот. Заговорщики действовали умно, как Ильич учил: захватили почту, телеграф, выпустили урок из тюрьмы.
И дрогнули тогда многие уцелевшие, а вот эта бумажная душа Опущенников, который сейчас направо и налево его долбит, – Турин поднял глаза на человека, осипшего от непрестанной говорильни, – не дрогнул и возвернул едва не ускользнувшую советскую власть.
Начал с деревни своей, с Никольского, и не позволил размахнуться взбунтовавшимся. Жестоко пресёк попытки в своём уезде, наладил связь с таким же смельчаком в Сасыколях, нашёл непокорных в городе.
Тех же суток ему хватило, чтобы свернуть