Они вытащили разведчика на берег, положили на нагретую землю. Вскоре он заворочался, и его тут же стошнило зелёной водой и песком. Озноб прошёл, лицо порозовело. Немного погодя он уже попытался поднять голову.
– Лежи, лежи. Ты как сюда попал?
– Полковая разведка… Взвод… Взвод пешей разведки… – бормотал разведчик, захлёбываясь зелёной жидкостью.
– А как зовут тебя, пешая разведка?
– Иванок…
– Иванок? Или Иванов?
– Иванок. Иванок меня зовут.
– Это что, фамилия такая – Иванок?
– Отстань от него. Хреново ему. Пока не проблюётся… Давай-давай, разведка! Пошло-пошло!..
Танкисты выломали подходящие палки и принялись ладить носилки.
Только что заглянувшие в лицо смерти, потерявшие товарищей и свои боевые машины и сами, казалось, чудом избежавшие участи тех многих, лежавших теперь неубранными по берегам Вытебети и там, позади, в лесу, они радовались, что найденный ими мальчик в пятнистом камуфляже разведчика жив, и старались выходить его, помочь всем, чем могли.
– А ну-ка, Елин, – приказал один танкист своему напарнику, – давай свою фляжку.
– Думаешь, можно? Мальчишка ведь.
– Ты слыхал, как этот мальчишка матом ругается?
Они засмеялись. Танкист Елин вытащил из-за пазухи помятую фляжку.
После глотка водки щёки и шея Иванка загорелись, на лбу выступили крупные капли пота.
– Ну вот, – засмеялся танкист. – Сразу и прижилась. Парень что надо. Добро не портит. Хороший танкист будет. Понесли его, ребята.
Иванок попытался встать, но одного желания оказалось мало, и он повалился набок, ткнулся лицом в землю, застонал. Его подхватили крепкие руки и переложили на носилки. Понесли. Он колыхался на прогибавшихся под его телом орешинах. Солнце грело его лоб и щёку, но он почти не чувствовал его прикосновений.
Кругом лежали неубранные тела убитых. Ни в ком он не узнавал ни старшины Казанкина, ни сержанта Евланцева, ни ребят из группы прикрытия. И в нём, словно солнечный луч, пробившийся сквозь мокрую одежду, затеплилась надежда, что разведчики живы, что хотя бы кто-то из них спасся. Ведь не могли же погибнуть все.
Глава пятая
Воронцова выписали из госпиталя в середине октября. Три месяца он пролежал в палате со спёртым воздухом, где раз в неделю кто-нибудь умирал, откуда уносили на очередную операцию и куда потом приносили людей без ног, без рук, куда изредка приходили письма, которые читали вслух по нескольку раз и с которыми засыпали, крепко держа их в руках, как надежду на то, что всё то дорогое, родное и светлое, без взрывов и выстрелов, с чем они однажды, по необходимости, расстались, они ещё обретут. Рай не может быть вечным. Палата, пахнущая гниющими тканями человеческого тела, куда смерть тоже захаживала довольно часто, стала утомлять, и