Заклятие дома с химерами. Эдвард Кэри

ними можно было еще как-то управиться. Но потом он вроде бы немного перепил джина или чего у него там было и на целых три дня ушел на покой, как-то запамятовав распорядиться, что с этими кучами делать дальше: просеивать – не просеивать, свозить или увозить… А кучки и кучечки тем временем все скучивались и скучивались, поскольку весь Лондон продолжал выплескивать сюда все свои помои до тех пор, пока Великая Куча, или Свалка, не подмяла нас под себя. Она вечно нас опережала, исподволь захватывая наши земли, – непостижимое дикое нечто. А все из-за этого Актойвиама и его джина из той злополучной бутылки – дескать, они на пару все это и устроили. Но, как по мне, вся эта история уж больно смахивает на придумку, направленную на то, чтобы заставить нас лучше работать, ибо ясен посыл: тех, кто ленится и пьет, враз трясина засосет. Но доводить дело до «обручения» мне никак не улыбалось, поэтому я старалась не лениться в пределах дома и быть поближе к родителям. И впрямь, казалось мне тогда, если для того, чтобы оставаться в доме с родителями, нужно упорно работать, то почему бы этого не делать.

      Так что, в принципе, жизнь у меня складывалась не так уж и плохо. Да, вот еще что… В нашем доме наверху обитал некий постоялец, который вовсе никуда не выходил, – о том, что он существует, мы могли догадываться только на слух, то есть подслушивая, как он шатается по своему скиту. Тщетно приникали мы к замочной скважине – ни я, ни мои приятели даже мелькнувшей тени скитальца за закрытой дверью не засекли. А сколько раз мы пугали друг друга этим жильцом и скатывались вниз по лестнице, давясь от хохота и визжа от напускного ужаса – все без толку. А потом нагрянула напасть.

      Вначале она поразила вещи, которые предметы. Они вдруг перестали вести себя так, как им подобает. То обычные домашние тапки проявят не свойственную им твердость. То на блестящей поверхности ни с того ни с сего вдруг проступит какая-то щетина. А чаще всего вещи просто оказывались не там, где ты их оставил. Поначалу все только посмеивались: это ж как такую-сякую вещь угораздило? Но потом стало не до смеха. Заставить вещи делать то, что они должны, когда они ни в какую, – никак! Все больше им становилось не по себе, и все больше их одолевала немочь. Некоторым, если так можно выразиться, становилось как-то совсем уж худо: какую в дрожь бросает, какую – в пот, а какая вся сыпью пошла, такими точками или жутковатыми бурыми пятнами. Ты и сам чувствовал, как бедняжки страдают. Сейчас уж не упомню, когда точно, но вслед за вещами напасть перекинулась и на людей: у них стали опускаться руки. И не только. У кого-то сводило челюсти, а кто-то, наоборот, не мог их открыть, кто-то даже пошел трещинами, а кого-то ломало так, что бедняга просто оставался сидеть среди куч и даже пальцем не шевелил. То-то и оно. Народ начал останавливаться даже на ходу. Только вот шел по улице, и вдруг раз – и стал. А того, кто стал, вновь привести в движение не могла уже никакая сила. И вот, среди всех этих дел, возвращаюсь я как-то из школы домой и сталкиваюсь с чужими людьми, чьи официальные лица обрамляют