Навстречу уже шел, постоянно задираясь с отстающими пленниками по дороге рыхлый немчура. Все мысли в моей голове в это время работали только над одним вопросом, и спорить им, мыслям, взвешивать все обстоятельства времени не было – заканчивался забор этой, последней по улочке, избы. Я резким рывком и последними силами бросила уже порядком замерзший ярко-синий сверток с самым дорогим, что у меня сейчас было, через ветхую изгородь. В тот момент, когда синее одеяльце с Юрой внутри утонуло в сугробе у крыльца, немец подошел уже совсем близко и крикнул конкретно мне: «Schneller! Schneller!». Он буквально запихнул меня автоматом внутрь колонны.
Умоляя Бога, в которого я тогда не верила, чтобы Юра не закричал и не умер в этом снегу, я, собрала остатки сил и, повинуясь команде, рванула в толпу выпучивших на меня глаза людей. Не оглядываясь назад в страхе быть обнаруженной, рыдала уже в себя и все быстрее и быстрее удалялась от деревни, ставшей теперь или могилой или спасением моему сыну.
Про тот путь, который я прошла до свежесрубленного барака концлагеря, рассказывать не буду – тяжелый был путь, с бомбежками по дороге, когда и самой уже умереть должно было хотеться. А не хотелось, про Юру своего только и думала. Про Петра не моглось думать, уговорила себя сразу же – буду считать, что жив – выживет. Не может он погибнуть, не встретившись со мной. Он крепкий, здоровый, он за нас с Юрой отвечает. Сам такую установку когда-то дал, сам пусть ее и выполняет. Если есть среди читателей матери, они меня поймут. Поймут, как нельзя ни есть, ни пить, ни идти и ни падать, когда все мысли, когда душа там, в том сугробе так и осталась. И я думала – раз душа моя вылетела у той избушки и до сих пор не возвращается, значит, она осталась хранить, а не хоронить мое дитя.
Сил идти тогда не было вовсе, слезы застывали ручьями на холодном лице, а ноги шли точно, уверена, не повелению мозга, кто-то их мне переставлял.
– Нюни свои убери, дочка. – Толкнула идущая рядом женщина – старуха. – Щас тот, молодой вернется, увидит, что дитя нет с тобой. Не выдавайся сама-то среди нас, тихонько иди, мороз ослаб почти, найдут твоего мальца, найдут, не горюй, милая.
С той минуты я не плакала долго. Всю войну не плакала, ни разу, будто боялась в любой момент выдать слезами пропажу сына.
Один за другим из колонны падали люди. Кто на обочину, кто-то внутри толпы. Кого-то добивали, кого-то было лень. Мы шли, переступая через упавших, специально не обращая внимания – вдруг и конвоиры не заметят тех, кто отстал и остался на снегу, вдруг повезет выжить. У меня даже стала рождаться идея – тоже просто упасть, все равно еще немного и упаду не нарочно.
Как раз в эту минуту прозвучала команда «Rast! (Привал!)». Я до сих пор ненавижу ни отдых, ни привал, ни даже само это слово. «Движение – это жизнь» – самая главная поговорка, которую изобрело человечество.