Мама, высокая, статная хохлушка, в очипке, в засаленной до лоска свитке, в высоких, залепленных белой цементной грязью мужских сапогах, скоро явилась. Она сказала, что комнаты у нее нет, что Павлик – болтун и лодырь, и что она ужо задаст ему за то, что морочит людям головы.
– Добро, что квартира казенная, – сказала она сердито, – а то наболтает, а комендант реквизирует – и придется самим в сарае зиму жить…
Мы пошли к виадуку, но хохлушка вернула нас. Она сказала:
– Мне вас жалко: вы ведь тоже люди. Сдам вам кухню, если отец согласится. Кухня у нас белая, чистая, что-то особенное.
А старший сын добавил, глядя на нас своими большими ласковыми глазами:
– Что-то отдельное, – что, вероятно, выражало высшую степень совершенства.
Пришел отец, симпатичный бородатый машинист с нефтекачки, в синей блузе, в картузе, весь пропитанный нефтью. Поздоровавшись с нами за руку, как со старыми знакомыми, он сказал жене:
– Как можно не пустить: ведь они люди и не на улице же им жить. Может, прежде богатые господа были.
И уже примелькавшийся мне едва уловимый огонек недружелюбной иронии блеснул в глазах добродушного бородача, когда он говорил последнюю фразу.
Осмотрев кухоньку, действительно сиявшую чистотой, я спросил, сколько они хотят за нее в месяц.
И папа, и мама, и кудрявый с ласковыми глазами замахали на меня руками, словно в испуге:
– Да что вы! Да как можно, – заговорили они хором. – Как можно, чтобы за деньги? Живите себе даром, сколько пожелаете. Разве мы не понимаем?..
Насильно уговорили их взять плату. И тогда они начали торговаться; но, в конце концов, согласились сдать все-таки недорого. Мы поблагодарили, живо перевезли вещи и устроились. Вечером к нам явилась все семья Бурачков, чтобы нам не показалось скучно на новом месте. Сели, где кому пришлось – комнатка была крохотная, – начались расспросы, разговоры.
– Молодцы, – говорил он, неуверенно поглядывая на жену. – Видите в окно вон эту горку? – Я взглянул: за окном опять горела яркая звезда над домиком астронома. – Вот из-за этой горки они пришли. И много же их было! Большевики, – он сказал было «наши», но поправился, быстро посмотрев на хохлушку, – большевики уходили по Сухумскому шоссе, а они вдогонку – бах, бах! Словно леший в горах охает…
Бурачек помолчал, потом опять начал рассказывать.
– Прогнали красных, – и сколько же их тогда положили, страсть господня! – и стали свои порядки наводить. Освобождение началось. Сначала матросов постращали. Те сдуру и остались: наше дело, говорят, на воде, мы и с кадетами жить станем… Ну, все как следует, по-хорошему: выгнали их за мол, заставили канаву для себя выкопать, а потом подведут к краю и из револьверов поодиночке. А потом сейчас в канаву. Так, верите ли, как раки они в этой канаве шевелились, пока не засыпали. Да и потом на том месте вся земля шевелилась: потому не добивали, чтобы другим неповадно было.
– И все в спину, – со вздохом