– Видел. Он как-нибудь объяснил свое желание?
– Нет. Оно прозвучало как обыденная просьба, а мне не хотелось расспрашивать. Он был не из тех людей, которых придет в голову подвергнуть допросу. Я только спросил насчет простыней и наволочки, но он ответил, что все необходимое принесет с собой.
Он принес одну двуспальную простыню и спал, завернувшись в нее. Вниз постелил сложенное армейское одеяло, а укрывался пестрым вязаным пледом. Наволочка, надетая на то, что скорее всего было подушкой с сиденья стула, тоже предположительно принадлежала ему.
– Он сразу унес ключ с собой или приходил еще раз? – спросил Дэлглиш.
– Он зашел за ним вечером. Часов в восемь, может, чуть раньше. В руках у него была дорожная сумка. Не думаю, что он приехал на машине; во всяком случае, никакой машины видно не было. Я дал ему ключ и до утра его больше не видел.
– Расскажите мне о следующем утре.
– Я вошел, как обычно, через южную дверь. Она была заперта. Дверь в малую ризницу стояла открытой, и я увидел, что его там нет. Кровать была очень аккуратно застелена. Вообще везде царил идеальный порядок. Поверх покрывала лежали сложенные простыня и наволочка. Я выглянул через решетку. Свет не горел, но я его увидел: он сидел в этом ряду, чуть подальше. Я отправился в ризницу и облачился к мессе, потом через царские врата вышел в церковь. Увидев, что я собираюсь служить в часовне Девы Марии, он перешел в задний ряд и сел там. Он ничего не говорил. Больше в церкви никого не было. Для мисс Уортон день был неприсутственный, а мистер Кэпстик, который обычно посещает мессу в девять тридцать, заболел гриппом. Мы были только вдвоем. Обернувшись после первой молитвы, я увидел, что он стоит на коленях. Он принял причастие, потом мы вместе пошли в малую ризницу. Он вернул мне ключ, поблагодарил, взял свою сумку и ушел.
– В тот первый раз больше ничего не было?
Отец Барнс повернулся и посмотрел на Дэлглиша. В полумраке церкви его лицо казалось безжизненным. Дэлглиш видел в его взгляде смесь мольбы, решимости и боли. Было что-то, о чем он и страшился, и испытывал потребность рассказать. Дэлглиш его не торопил. Работа научила его ждать. Наконец Барнс заговорил:
– Нет, кое-что было. Когда он протянул ладони и я вложил в них облатку, мне показалось… – Он помолчал, потом продолжил: – Что у него на руках были метки, раны. Я подумал, что вижу стигматы.
Взгляд Дэлглиша был сосредоточен на кафедре. Оттуда, с картины безвестного прерафаэлита, на него равнодушно, безо всякого любопытства взирал ангел с лилией в руке; его белокурые волосы были аккуратно уложены под широким нимбом.
– На его ладонях? – переспросил Дэлглиш.
– Нет,