Артист торопливо прятал за пазуху пучок засаленных газет и афиш.
– Садитесь, пожалуйста!.. Водочки? Икры?.. Господа познакомьтесь! Артист Чарский… Студенты: Степанов, Палечек… техник Станкин… Ситников, скрипач и свободный художник…
– Но без хлеба, – добродушно пробасил тот, встряхивая пышными кудрями.
– Это наживное. – засмеялся хозяин и налил вина «артисту», который совершенно сконфузился от такого неожиданного приема. – Так вас Максимов прислал ко мне? Отлично сделал… Это мой старый приятель. Он у меня почти год в номере жил, лет пять назад… Тоже вот так без ангажемента очутился. Ну, играли мы с ним в Охотничьем не раз. Платили ему разовые… Перебился зиму… Где он теперь? Я слышал, что он Калугу держал. Но только не посчастливилось?
– Теперь у Со-лов-цова, в Киеве[87]… Так вы тоже… любитель-ствуете? – как-то странно скандируя слоги, спросил гость.
– ещё бы! Театр моя жизнь… Моя единственная страсть!
– Это такой, знаете ли, талант! – крикнул Степанов.
– Коли на сцену пойдет, всех вас за пояс заткнет, – убежденно пробасил скрипач.
– Вот как!.. Отчего же вы не… де-бю-ти-ру-ете?
– Не увлекайтесь, друзья мои! Для любителя, знаю, я – неплох… Но артистом быть… Нет, господа! Надо ещё поучиться. Я так высоко ценю искусство!.. Но, сознаюсь, это моя мечта с самого детства. И лучшие минуты моей жизни прошли все-таки в театре… Выше этого нет ничего!.. Выпьем, господа, за искусство! – Они чокнулись.
Чернов согрелся, и какой-то барский апломб послышался в его тоне. Вообще, несмотря на нищету в нем был виден барич.
– Да… У вас есть дан-ные для сцены, – промямлил он.
– Эх, кабы вы его в «Кудряше» видели! Или в Андрее, в «Женитьбе Белугина». Куда они там все, на казенных сценах, годятся перед ним!
– О нем даже в газетах писать стали… Честное слово!
– Вот как! – В Чернове уже шевелился червяк профессиональной зависти, не допускающей, чтобы хвалили другого.
– А вы – резонер или любовник? – спросил Тобольцев, и глаза его заискрились.
Чернов выпрямился и провел грязной рукой по редеющим, но ещё красивым кудрям.
– И любовник… и герой… Пред-почитаю трагический ре-пер-туар, – неожиданно октавой докончил он.
Разговорился он охотно. Но его тягучая манера говорить не была приятна. Он так странно скандировал слоги, точно учился читать… Отдельные слова он вдруг подчеркивал, другие цедил с какой-то фатовской интонацией. Потом, среди рассказа, внезапно задумывался и начинал повторять какое-нибудь слово… И это было смешно. Поминал он, конечно, про свои успехи в Харькове и Киеве; говорил о блестящем турне в волжских городах, о подарках, газетных отзывах… Все слушали молча, с невольной жалостью. Так страшно казалось каким-нибудь неосторожным вопросом отрезвить этого неудачника! Он лгал – всё это чувствововали, – но это была импровизация мечтателя. То, что давало силу жить.
Когда