– Ты что невесел, сокол? Книг умных начитался? Иль дурман-травы перенюхал?
– Да я это… Ну да, перечитал. Так увлекся, что даже не поел. А еще в этих лавках пыли… Надышался – не дурман-трава, но пробирает не хуже. Ты как?
– Я в оружейню ходил, да в кузню наведался. Прикупил у мастера ножичек – ну так, рыбку, мяско, да головы тамильские резать. Пошли к Тангиру, может больше поесть и не удастся.
За столом сидели молча, шутки не шли, изредка перекидывались словцом.
– Завтра полнолуние.
Тангир откинулся на кресло, ковырял в зубах. Сытый взгляд блуждал, иногда останавливаясь на тарелке, пальцах, картинах; потом снова скользил по поверхности стола, перебегал на лица гостей, спрыгивал на пол и никак не мог найти себе пристанища.
– Точно пойдете?
– Да, есть уговор. Иначе хозяин цирка шкуру снимет, ему до смерти животина нужна.
Марх жевал куропатку. Мелкие косточки не выплевывал, разгрызал и проглатывал – зачем из-за такой мелочи прерывать удовольствие.
– Мой дом для вас открыт. Если надумаете, приходите до захода солнца – схороню. После – никому не открою. Как сказано древними – не до жиру, быть бы живу. Если что нужно в дорогу, просите, не обеднею. Ятаган не отдам, это для меня, хм… святое.
– Спасибо, Тангир. Мы от тебя ничего не желаем – не то, чтобы не нужно, да в дороге лишним грузом будет. Вот только…
Марх немного подумал. Посмотрел на Авенира. Тот поглощал кашу – без аппетита, словно зачарованный – явно не расположен к разговору.
– Дай нам горшочек с редким маслом. Как его, которое из корня пескорлии добывают. Очень уж вкусное, будем кролей им поливать.
Купец оскалился:
– Даже бровью не веди. Отолью по-дружески. Эй, Жмых – слышал про масло? Вот и двигай. А юнец твой чего пожелает?
– Да не надо ему. Книжек начитался – теперь месяц, как лунь под укропом – ни слова, ни взгляда. Ему и так весело.
Утром оседлали мулов. Через несколько верст свернули в рощицу, Марх остановился.
Авенир удивленно посмотрел на друга:
– Ты чего?
– Нельзя нам уезжать. Должок не отдал.
– Так отдай, пока недалеко еще.
– Не сейчас. До вечера выждем. Как никого на улице не останется, вернемся.
– Почему это никого не останется?
Марх вспыхнул:
– Ты видать совсем своими молитвами и травами мозг в уборню спустил.
Осекся. С виноватой ноткой продолжил:
– Не принимай к сердцу, переживаю. Народ проклятья боится и не то, что к полночи – к закату схоронится в домах. Давай, пока привалимся, скажу чего надо.
На землю спускалась ночь. Последние лучи раскрасили небосвод багровым, похолодело. Противно жужжал гнус, на пруду поквакивали жирные ленивые лягухи. На небе высыпали