Уже поздней ночью подняла меня мама из огородной травы, заботливо прижала к себе, ласково погладила мои непокорные волосы, и тут я с боязливой жалостью взглянул в её опухшее от слёз лицо, и во мне что-то непривычно дрогнуло, я безголосо захрипел, обнял её и уткнулся ей головой в живот. Так, обнявшись, мы и побрели в наш теперь уже сиротский дом. А светлая лунная ночь изливалась над нами струящимися потоками серебристого света, и в зеркальной глади озера сказочной громадой отражался звёздный купол перевёрнутого неба. И только за озером в траурной тишине этой незабываемой ночи одиноко и надсадно тарахтел на поле трактор, изредка мелькая в темноте блуждающим светом фар, будто кого-то искал и искал в растерянности и никак не мог найти.
На другой день, как после страшной бури, разговаривали в доме мало и тихо, к тому же принялись делать генеральную уборку, и, когда всё переделали, баба Лепистинья мне шепнула, что вечером будем справлять по отцу поминки. В тихой печали собрались мы всей семьёй поздним вечером на поминальный ужин. Дед Арсентий откуда-то извлёк, видать, заранее припасённую бутылку, набулькал в стаканы и, тяжело передохнув, в сердцах сказал: «Ах ты, язви её, маленько Николай Петрович до победы не дожил, для встречи берёг, типеря давайте за помин его души выпьем, чтоб земля ему пухом была», – и, запрокинув голову, не спеша выпил, вытер рукой свои рыжеватые усы и стал молча закусывать. Баба Лепистинья вместе с мамой тоже выпили и какое-то время молча закусывали, как вдруг мама выронила звякнувшую об стол ложку и с таким тяжким стоном и болью зашептала, что все за столом замерли и в недоумении на неё уставились. «Да как же это я? – с вкрадчивым удивлением говорила она хриплым шепотом. – Да как же я не отозвалась ему ни сердцем, ни умом тогда, в марте, когда непрошеные холодные слёзы из меня градом катились и катились. Это же, мама, измаянная душа Николая на девятины и сороковины тут была, ведь всё сходится. Это она на прощание к нам заглянула, металась тут, звала, страдала, маялась, глядя на нас, а я не отозвалась. Как тяжко его обидела! За что? Его-то? Ведь мои холодные слёзы все время напоминали о привалившем горе, холодили меня, а я бесчувственной оказалась, глухой, будто закаменела. Как это я могла? У кого теперь прощения вымолить?» Мама уронила голову на стол, закрыла лицо руками, и её худые плечи мелко затряслись в беззвучном плаче.
Чтобы не разреветься, я рывком встал из-за стола и направился к выходу, но неожиданно дед крикнул вдогонку: «Завтра робить пойдёшь, Валька, с бригадиром договорился, долго-то не блуди».
Не по душе тогда мне стал произнесённый дедом тост за «помин души» в тот скорбный вечер, и, когда его слышу, всегда вспоминаю гибель отца и то печальное застолье.
Страница памяти
Скорбный