А что там за пятно такое – красное? рыжее? бурое? – на траве по ту сторону дороги? И в самом деле пятно, не игра теней в летних сумерках. Более того, оно влажное и даже немного поблескивает. Мадленка поколебалась, потом пересекла колею и присела на корточки перед пятном. Нет, она не обманывалась по поводу того, что бы это могло быть, но хорошо бы только знать наверняка, чья это кровь, врага или, может быть, кого-то из своих. Выяснить же можно только одним способом. Мадленка закусила губу, вскочила и, вернувшись на колею, зашагала по следам, оставленным их караваном.
Шагов через шестьдесят повозки съехали с дороги и углубились в лес. Девушка озабоченно нахмурила лоб, но подобрала юбку и пошла по примятой траве. Конечно же, они хотели скрыться от погони, а как же иначе? Правда, дедушка всегда учил, что, когда враг дышит в затылок, первое правило – повозки бросить и пересесть на коней, ибо тут уж надо выбирать – либо добро, либо жизнь, ничего не попишешь. Дед Мадленки был самым мудрым человеком, которого она знала, и вряд ли он стал бы говорить зря.
Ветки рябины свешивались почти до самой земли, Мадленка отодвинула их и вышла на небольшую поляну. Заходящее солнце светило сквозь листву, а девушка смотрела, смотрела и боялась вдохнуть. Дятел сухо и звонко затрещал клювом по дереву – она не слышала его. Впрочем, если бы даже над ухом у Мадленки сейчас выстрелили из пушки, она бы и тогда, быть может, ничего не услышала.
Небольшая поляна была полна людей… но на ней никого не было. Не было, потому что все люди были мертвы, и солнечный свет не слепил их раскрытые остекленевшие глаза.
Мадленка хотела что-то сказать, но обнаружила, что только бесцельно двигает губами – голос покинул ее, горло выдавало какие-то сдавленные невнятные звуки. Она подошла ближе, желая удостовериться, что это – не сон, не бред. Но люди были там по-прежнему, и по-прежнему, неестественно изогнувшись всем телом, лежал ближе всех к ней возница Тадеуш с раскроенным надвое черепом, таращась на Мадленку своим единственным уцелевшим глазом. А другие? Боже, неужели эта растрепанная старуха, которой перерезали горло, – мать Евлалия? А волосы-то у нее, оказывается, были совсем седые… Вот и Урсула, и ни к чему теперь ее ужимки, вечно опущенные глаза, показное смирение – три раза проткнули Урсулу мечами, и на лице ее застыло выражение детского удивления. Мадленка судорожно всхлипнула, поднесла ладонь ко рту, удерживая готовый вырваться наружу стон. «Урсула, Урсула… А ведь я так обидела тебя тогда, ущипнула, посмеялась над тобой…» Ничего теперь не надо сестре Урсуле.
Ни повозок, ни лошадей, ни волов на поляне не оказалось. Следы указывали, что напавшие, свершив свое черное дело, разъехались в разные стороны, прихватив добычу. Рыдания душили Мадленку. Из-за трех сундуков с платьями да одного с деньгами,