На них надели белые балахоны с капюшонами (саваны) и возвели на эшафот. К каждому подошел священник с крестом и с молитвой о принятии смерти «с христианским смирением». От исповеди и покаяния все отказались, но крест поцеловали.
Первую группу приговоренных – М.В. Петрашевского, Н.А. Момбелли и Н.П. Григорьева – подвели к трем столбам и привязали к ним с заведенными назад руками. Надвинули на глаза капюшоны и лишили их возможности взглянуть в последний раз на землю, эту твердую опору, которая пока еще не исчезла под их ногами. Остальных свели с эшафота и поставили лицом к тем, которые должны были через несколько минут принять смерть. Поэт Александр Иванович Пальм (1822–1895) за недостатком улик был освобожден от наказания. Он подошел к каждому петрашевцу, обнял и попрощался. «Да хранит вас Бог», – произнес он со слезами на глазах. Достоевский, одетый в саван, стоял во второй тройке рядом с Сергеем Федоровичем Дуровым (1816–1869) и поэтом Алексеем Николаевичем Плещеевым (1825–1893).
– Ну, каковы мы в этих одеяниях? – попытался пошутить кто-то из них.
Но Достоевскому было не до шуток. Он теперь не сомневался, что обречен, что стоит у последней черты своей жизни. Он с ужасом ждал, «когда часы пробьют в последний раз» (Блок), и уже всем своим существом ощущал надвигавшуюся смерть. Один из сильнейших инстинктов человека – инстинкт сохранения жизни – был подавлен чувством глубокого отчаяния и бессилен был перед предстоящей катастрофой. Да и как он мог проявить себя у человека, уже покрытого саваном и стоявшего на пороге гибели.
Достоевский был из привилегированной семьи и сам был уже известным писателем, но он был признан «врагом самодержавия», а потому опасен и не заслуживал никакого снисхождения. Жестокий самодержавный режим не щадил таланты. Здесь, у края могилы, Достоевский пережил глубокий стресс. Душевный мир его был нарушен и поколеблен: он ясно осознал весь ужас своего положения. Он должен умереть теперь, когда имя его стало известно в литературных кругах и он был полон новых творческих замыслов, которые погибнут вместе с его физической смертью. А ведь он еще не успел достаточно познать окружающий мир, познать самого себя и определить свои возможности, не успел создать свою семью, хоть ему было уже 28 лет. И жажда жизни, о которой он раньше мало думал, теперь с невероятной силой ожила в его обостренном сознании.
Сейчас он понял, что жертвовал своей жизнью ради идеи, несбыточной мечты о лучезарном будущем человечества. Но это были запоздалые мысли и потому бесполезные. Он уже чувствовал дыхание смерти, и ему оставалось только отсчитывать минуты, приближавшие его к гибели. А он страстно хотел хотя бы на короткое время задержать уход из жизни. Он не думал больше ни о переустройстве общества, ни о судьбах человечества, того человечества, ради которого он встал на опасный путь борьбы за его будущее, того человечества, которое теперь не могло и не пыталось защитить его от смертельной опасности.