– Садись, – ласково заговорила женщина, перебирая какие-то бумажки. – Ну, как тебя зовут? Гриня… Григорий, значит. Восемь лет, девятый. Ну что ж, ты уже вполне большой, и наверное, понимаешь, кем была твоя мать? Конечно, понимаешь. Ты ведь знаешь, кто такие фашисты? Так вот, когда наша страна, когда все как один геройски сражались с врагом, твоя мать помогала им, работала на них, кормила овчарок, которыми травили советских людей. Ее за это будут судить…
Голос у женщины был так ласков, глаза из-под очков смотрели на Гриньку почти с нежностью, оттого слов он не понимал, почти не слышал. С ним давно уже никто так спокойно и ласково не разговаривал, оттого он глядел завороженно на тетю и улыбался ей. Мужчина же, напротив, отчего-то хмурился, время от времени бросал:
– Не стоило бы так, Валентина Федоровна. Право, не стоило бы…
– Отчего же? – также ласково спрашивала та мужчину. – Ему многое теперь придется понять. То, что о нем будет заботиться наше советское государство, кормить и поить, учить в школе. И что он будет жить среди детей, чьи родители погибли, сражаясь на фронте за нашу Родину. И его, быть может, даже примут в пионеры. Вы ведь возьмете его к себе?
– Конечно, возьму, – все также хмуро сказал мужчина. Гринька на него даже смотреть боялся, как боялся уйти от улыбающейся женщины, когда она ему сказала: пройди вон туда, за ширму, медсестра тебя посмотрит.
Но тут Гринька вспомнил, что там, в коридоре, сидит Витька.
– Тетечка, а Витька как же?
– О нем тоже позаботится государство. Его определят в дом инвалидов. Не волнуйся.
– Мать сказала, чтоб я Витьку берег!
– Опять мать! – лицо женщины вдруг стало злым и некрасивым, маленький ротик странно сдвинулся куда-то вбок и слова выходили из него теперь с трудом, выговаривались отрывисто.
– Объяснила же, кто она, твоя мамаша, так нет, мать сказала… – А вы, – повернулась она к мужчине, – А вы, Иван Иваныч, еще утверждаете… Вот попробуйте с такими, переделайте их, а я посмотрю, что у вас получится.
Если б знал в ту минуту Гринька, что будет искать брата всю жизнь, то, может, выскочил бы в коридор, хоть слово бы сказал, хоть попрощался бы или хотя бы глянул еще раз на его бледное, почти не видевшее солнечного света лицо, на кроткие, недетские глаза. Да кто же тогда чего знал…
В детдоме Гриньке поначалу нравилось, только очень уж голодно. Но Иван Иванович, директор, говорил: держитесь, хлопцы. Нам бы только до осени дожить. А там картошки своей накопаем, да заживем. А пока – пустой суп, в котором буряк да несколько капустных листиков. Одна надежда – на пайку хлеба. Держались они с Иванкой вдвоем, все же соседи, с одной улицы, тот постарше, покрепче Гриньки, вдвоем им и сдачи дать легче, если кто обидит. Но дружба была надолгою: немного времени прошло, как из друга превратился Иванко во врага и мучителя. Проглотив всю пайку хлеба разом, Иванко вечером попросил Гриню: дай мне хлебца. Гринька удивился: тут хлеба никто ни у кого не просил, разве что отбирали силою или воровали,