допустим,
жив.
Удачлив,
будто царь царей.
Как финн, невозмутим.
Ты выжил.
Вышел.
Уцелел.
На всей Земле —
один.
Один среди песков и льдин, —
куда б ни заходил:
идешь —
один.
Заснешь —
один.
Печалишься —
один.
На этой лучшей из планет,
разорванной, как нерв,
законов —
нет,
знакомых —
нет,
и незнакомых —
нет.
Нет на Земле
на все края,
на длинные года
ни захудалого кота,
ни пса,
ни воробья.
Все выметено.
Все мертво.
От сквозняков
храпя,
пустые станции метро
ждут
одного тебя.
И этот мир не обратим,
никем не обратим.
Поёшь —
один.
Идешь —
один.
И видишь сны —
один.
Ты сам —
на шесть материков, —
в дожди,
в жару,
в снега, —
на все моря без берегов,
на пароходы без гудков,
на телефоны без звонков.
(И даже нет
врага.)
Ты сам —
на двадцать первый
век…
«Не надо!!
Чур-чура!!»
Зачем кричишь ты,
человек?
Ведь ты молчал
вчера.
Мы тоже
для кого-то
были будущими.
Грядущими.
Идущими на смену.
Решительной эпохою
разбуженные
для славы и любви.
Для слез и смеха…
Мы тоже
будем прошлыми.
Давнишними.
Несбыточными,
как ушедший поезд.
Подернутыми дымкой.
В меру —
книжными.
И с этим,
к сожаленью, —
не поспоришь…
Хочу понять
без позы и без паники,
случайности
не называя глупыми, —
как после смерти
рядовые бабники
становятся
«большими жизнелюбами»!
Послушайте!
С ума сошли вы,
что ли?!
«Биограф»
усмехается нелепо
и говорит,
задергивая шторы:
– А это проще
всем известной репы.
Кричать и волноваться нет резона…
Политикою
высшею
ужалены,
мы,
если хочешь,
из твоей персоны
сообразим
«пример для подражанья»…
Итак, начнем:
ты был
хорошим сыном.
Зачитывался книжками о войнах.
Завидовал решительным и сильным.
Любил кино,
повидло
и