Сюита для колпасона с ансамблем. Рассказы и повесть. Лариса Павловна Довгая

каждое лето, огороды прихватили соседские, картошкой торговали, луком, по пустым избам шарили: что плохо лежит? В аккурат на Ильин день ветер вдруг поднялся. Что ветер, буря! И заволокло небо тучами черными, и молнии в руку толщиной в землю били. У нас липу свалило старую. Ах, жаль мне ее стало, пошла глянуть, а дедов-то дом без крыши стоит! Егор туда-сюда: рубероиду ему. А у нас, говорят, и своим пенсионерам, колхозникам не хватает. Сидел как ворон на жердине, но полкрыши облатал. Ладно, время идет, часы стукают. Укусила Настю медведка в огороде. Что за нечисть такая, – отродясь не слыхивали, а поди ж ты, укусила. Насте плохо и плохо, температура, – горит! Тот – в город ее, в больницу. Обратно ехал, – бутылочку прихватил, самому подлечиться. Подлечился, – едва вместе с домом не сгорел. Пришел утром сатаны страшнее: «Купи картошку на корню». «Вот как, – отвечаю, – ты моего полдома спалил, да еще за работницей пришел, спину не до конца сломала!» И на сеновал его спать не пустила. Забрал тот Настю, уехали. А Зинка с мужем картошку выкопали, мне сто рублей принесли: «Твоя доля». «Зин, а деньги-то у меня за киотом, разное бывает». Отшучиваются. Им так и положено, печали не нагонять, но что к делу – поняли.

      Но это все так, к слову.

      Жила я себе жила, как люди живут. Утром на работу: дитя в садик собери, в школу, сама в автобусе натолчешься, да еще бы молока купить успеть… В обед – перекусить в столовой-тошниловке, да где бы продукты раздобыть. Напахался, тут и начинается: еду приготовь, подшей, постирай, там утюг сломался, тут на чулки денег нет. Хлопнешься в постель, а в глазах черно. В голове пусто: завтра все сызнова. День за днем – ушли мои годы. А куда ушли? По асфальту, мытому от дождя до дождя, по желтым листьям, по снегу изгаженному… Ту обувь, что носила от дома до работы, да редко в центр, отдаешь сапожнику, – где износить успела? Но все та же девочка, не сидела же я, ползла по своим ступеням, как ждет где малиновая пенка… Но словно кто изгалялся над невольными, отнимал, убивал бесценную жизнь, а ведь дал ее Бог от дивного сияния Своего, но на что ушло Его благословение? А самое страшное, что поняла это только сейчас, на угасающей заре, когда ни поправить, ни наверстать, – как болит спина… И я не могу закричать: «Уберите это, прекратите!», как не могу пойти в дедушкин дом, чтобы не видеть обугленные бедой балясины…

      Я не видела, как умерли бабушка, тетя Вера. Все казалось: войди в дом – и найду их! Пилят дрова у сарая, поругиваясь, или ушли в магазин, даже в город, но подожди – и вернутся. Не могу принять, что их нет: ветер стонет, слышу – зовут или плачут. Слышу с дороги, куда выходит окно светелки. Из окна видна старая черемуха, где стоял дом прабабушки Прасковьи низенький, простой. Под рябиной крапива – тетушка Анфиса жила, дальше, за двумя елками – Ангелина Акинфовна, на скате под липами – Алевтина Афанасьевна. Оставили, бросили: живи как знаешь, твой срок. Ну, пойду я за ними по той дороге, словно впрямь, что понимаю, ну, до поля дойду, травой