На востоке, между фиолетовыми облакам и горизонтом, оранжевела щель рассвета. Было так тихо, что она слышала ток крови в висках.
…Когда проснулась во второй раз, Маринка уже ушла.
Не было хлеба. Магазин – напротив. Она переходила улицу и чувствовала вращение земли. В сероватой мгле висел кровавый помидор солнца.
Сережа сидел в холодильнике, плавал в кастрюле с рассольником, бегал по краю ванной, прятался в столе, среди вилок-ложек.
Кое-как поев безвкусной пищи, она включила скрипичные концерты Баха и, закрыв глаза, унеслась в печально-сладкую высоту.
В ресторан пришла оцепенелая, сонливая.
– Что-то ты сегодня в миноре, – сказал Юрчише.
Пела механически, как шарманка, а голос был тусклым, слабым.
После работы опять рыдала – заполняла пустоты. Следующим вечером, перед работой, в дверь позвонили. То был Сережа. Наташа в квартиру его не пустила.
– Что, надумала? – спросил он. – Есть хороший врач.
– Уходи, – сказала Наташа. – Ты мне не нужен.
Вечером он заявился в ресторан, сидел с Лариской; склонившись, что-то шептал ей на ухо. Они смеялись.
«Ну, нет! Она не позволит себя топтать!».
Прервав пение, она спрыгнула со сцены и подошла к столу, где сидели эти. Влепив тарелку с салатом в Ларискину морду, она, как ни в чем не бывало, вернулась на сцену, и кивком приказала ошарашенным музыкантам начать песню с начала.
…Больше Наташа не плакала.
На следующий день, наплевав на все приметы, пошла по магазинам: покупала пелёнки, распашонки, одеяльца, шапочки, косынки, ленты, пустышки, бутылочки и мысленно примерялась к роли матери.
Голос опять стал сильным и красивым.
…Через два с половиной месяца, когда живот аккуратным мячиком стал выпирать из платьев, она взяла декретный отпуск и укатила домой, в маленький городок, в восьмидесяти километрах от прежней жизни.
II
……После них выступала невменяемая команда, игравшая нечто забубённо рок-н-рольное.
Зал ревел, тонул в свисте,
Наташа переодевалась в тесноте гримерной, с завалами одежды на стульях и подоконниках, сновавшими туда-сюда танцовщицами – заполнительницами пауз, с поминутно хлопавшей дверью, вместе с людьми вносившей распахи акустического мусора. Она старалась не думать ни о жидких аплодисментах, которыми их проводили со сцены, ни о Юрчищином «Не прочувствовали!», не понять к чему или к кому относившемуся, ни об угрюмом молчании саксофониста Стекла – предвестнике алкогольного срыва. Можно было по примеру автора песен – Игорька – потешить себя мыслью, мол, зал не тот, или – наша музыка не для быдла, но Наташа не была склонна предаваться самоутешительным иллюзиям: ей уже двадцать два, у нее сын Мишка, и потому фразой «Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива!» она отсекла игорьковы самовыгораживания. Он, наверное, до сих пор переминается под дверями гримерной, виноватясь за детей своей суетливой музы, рожденных