В такой искусственно спроектированной среде, с простыми правилами чёрно-белой игры без оттенков, было гораздо легче жить, чем в реальном мире с его бесчисленными противоречиями. Действительная практика советского коммунизма была сильна именно тем, что насильственно упрощала многогранность социальной жизни и сводила бесконечное множество оттенков и валёров к ограниченному числу тонов. Такое ограничение нравилось многим, но было и некоторое число тех, кто сильно и по большей части совершенно несправедливо пострадал от советской власти.
Началась война, и многие из пострадавших восприняли её не как нашествие врага, а как появившуюся возможность освобождения от ига большевизма.
Мы родились и выросли в жалчайшем рабстве, но в силу того, что оно было ещё и жесточайшим (это остро чувствовалось не сознанием, а подсознанием), не смели даже и подумать о бесконечной униженности нашего существования. Нас оглушали фанфарами, и мы с восторгом шли постоянно ускоряющимся шагом, бежали вперед к заветным светлым далям.
«Движение – всё, конечная цель – ничто». Этот лозунг Троцкого, как и многие его другие поучения, были у нас в крови, хотя сам он был проклят. Мы в восторге бежали вперёд, куда? Куда укажут… Указаниям мы верили беззаветно. Всех нас идеологизировали с раннего детства, превращая в послушное стадо не имеющих своего мнения манкуртов. Большевистская пропаганда велась с первых дней советской власти. Первоначально коммунистические идеалы прививались с трудом. Народ, видевший иную жизнь (как говорили мои родители: «в мирное время»), не верил большевистским словам, но склонялся перед жёстким насилием. A жестокость этого насилия не сравнима ни с какими религиозными войнами прошлого.
Пик восприятия коммунистической пропаганды в народе пришёлся на время между концом войны и смертью Сталина. Затем многие мыслящие (или стремившиеся показать, что они мыслят) стали почти обязательно (но очень осторожно) критиковать существующие порядки. Критика носила укромный, почти интимный характер. Тем временем организационный развал постоянно увеличивался и вызывал всё большее общее недовольство. Однако за негативными эмоциями не было никакой положительной программы. Что же делать? Об этом было страшно (в самом буквальном смысле) подумать. Ведь всех нас пронизывала вдоль и поперёк система Госужаса.
И люди предпочитали не думать. Они получали мало денег, носили неважную одежду, но, оглядываясь вокруг, видели, что и другие