Война войне!. Иван Горбунов-Посадов

на и должна была быть расстреляна.

      Мэр селения с величайшими усилиями вымолил для них пощаду. Он спас меж ними убийц своей жены.

      Что должен был пережить этот человек, чтобы победить в себе раздирающее чувство скорби, ожесточения, все, ослепляющей мести?! Какая гигантская победа добра совершилась в его душе!

      Память о нем должна сохраниться в веках, и у будущей могилы его склонятся с благоговением все, кому дорог Бог, разум, любовь, братство в человеке, в то время, когда с отвращением и тоскою будут обходить могилы венчаемых теперь лаврами вождей и героев братоубийства, коронованных и некоронованных убийц и разбойников.

      Разрезанный ребенок

      Вчера, когда я подходил к станции, я услыхал в толпе пассажиров, прибывших с прошедшего из Тулы поезда, разговоры о несчастии, случившемся только-что на станции с 14-ти летним мальчиком.

      На скамейке у одной из ближайших к станции дач истерически плакала девушка, которая видела, как произошло только-что это несчастие.

      Когда я вошел во двор станции, я увидал на подъезде бившуюся в безумных, судорожных рыданиях женщину, мать мальчика, которую поддерживали две женщины и юноша. Станционный сторож бежал к ней с водою.

      Двери пассажирской комнаты 2-го класса были заперты и около них стоял не впускавший туда никого стражник. Там два, живущие на даче близ станции, врача, кончали перевязку несчастного ребенка.

      Несчастье произошло на глазах у матери, в нескольких шагах от нее. Проходил тяжело нагруженный товарный поезд, который невозможно было быстро остановить. Публике велено было очистить полотно дороги. Но мальчики ее, 16 и 14-летний, хотели непременно все же перебежать на другую сторону. Мать схватила младшего за руку, но он все же вырвался и побежал за старшим. Старший успел перебежать, но младший попал под поезд. Ему перерезало правую ногу выше голени, у левой ноги – ступню, повредило грудь и голову.

      Воя станция была охвачена потрясением случившегося.

      Начальник станции пробежал мимо меня с побелевшим от волнения лицом, не ответив на мое приветствие.

      Сторож, вышедший из комнаты, где лежал мальчик, сказал, что он не выживет.

      – Я недавно вернулся с войны, – сказал он. – Там как-то привыкаешь. А сейчас всю душу захолонуло.

      И сторож-солдат и все присутствовавшие при этом полны ужаса, и весь дачный поселок долго будет полон этим потрясением.

      А там, на позициях, и сейчас, сию вот минуту, не слепая механическая сила тяжело нагруженных вагонов, а миллионы человеческих рук режут таких же материных детей, очень часто совсем мальчиков – года на четыре всего старше этого, – прокалывают им внутренности, отрывают им бомбами руки, ноги, головы…

      И все мы в том или другом виде – участники этого.

      Все мы привычно уже читаем теперь каждый день, не потрясаясь ужасом, совершенно спокойно принимаясь после этого за завтрак, за занятие, что там-то столько «перекололи», «перебили», «500 перекололи», «5000 убитых», «окопы были завалены трупами». А ведь все они – ведь это все дети, дети таких же сошедших, быть-может, с ума матерей. Каждый из них такой же зарезанный ребенок своей матери.

      «Но там как-то привыкаешь», – как говорить сторож. И в том, что мы ко всему привыкаем – к самому ужасному, в этом – самый ужасный из ужасов.

      Рабы

      На окраинах парка идет беспрерывное ученье недавно взятых в солдаты. Перемешаны молодые и пожилые, почти старые люди. Вот проделывает разные штуки с ружьем человек с унылым лицом, с огромной бородою, – крестьянин, которого так и видишь дома среди его огромной семьи, руководящего целым своим племенем. А здесь этот величественный глава семьи, патриарх, богатырь земледелия и семейности, по крику мальчишки-учителя то бросается на землю, то вскакивает, то бежит, то прыгает, выворачивает тело то направо, то налево, выворачивает голову, пялит по приказу глаза. Какое, бездарное, унижение человеческое!