На эту выходку Никитенко не стал отвечать:
– Нынче, когда в нем стали деньги, у него развилось такое странное направление: пишет и прячет в стол. “Что не печатаете?” – спросил я его. “Да так, – говорит, – ведь я пишу потому, что мне пишется”.
Он уже угадал, что последует далее, но ему не писалось, и он, словно с недоумением, протяжно спросил:
– А я-то здесь что?
Никитенко улыбнулся с выражением своего превосходства:
– И вы не пишете, оттого что не пишется!
У него вырвалось неожиданно, как ни приготовился он к подобному афоризму:
– А вы?
Никитенко воздел вверх длинный палец, похожий на гвоздь:
– А я всегда пишу, почти всякий день непременно. Другой раз никакая мысль на ум не идет, а я сяду за стол, голову обхвачу и жду терпеливо. Вы не поверите, бывает, что придумаю что-нибудь часов через пять, это, разумеется, только по одним воскресеньям, в будние дни эдак не посидишь. Вот что значит настоять на своем, характер свой показать. Мысль добывают терпением! Без терпения, я вам доложу, не сделаешь ни-че-го!
Со всей этой дичью он никак согласиться не мог, однако с привычной вялостью произнес:
– Вот и помогай вам Господь!
Никитенко торжествовал:
– Я знал, что вы согласитесь со мной! Между нами это самое главное, то есть то, что я умею вас убеждать! Только перестаньте вы затворяться! Вас нигде не видать! Я наше время необходимо действовать, как никогда, то есть появляться повсюду! Вас ждут!
Он неторопливо, без осуждения, без одобрения, думал о том, что Никитенко как проповедует, так и поступает всегда, понемногу на всё одарен. Глядишь, посидит в комитете цензуры, взойдет на университетскую кафедру, к жизнеописанию без страсти любимого Галича приищет ещё один документ. Но ни в один омут не бросится с головой. То на одном бережку посидит, то на другом, слушает шелест тихой волны, черпает прибрежный песок и с удовольствием держит в ладони, не пробуя зачерпывать с самого дна. Литература ни худа не увидит от него, ни добра, студенты не вспомнят ничем, жизнеописание Галича едва ли дотянется до конца, а трудолюбивый, прекрасный во всех отношениях человек, разновидность хлопотливых и дельных бездельников.
Он вдруг задумчиво произнес:
– Хорошо бы родиться сапожником.
Никитенко круто остановился и с искренним изумлением поглядел на него, приклонив голову на бок, трогая острым пальцем щеку:
– Это для чего же… сапожником… а?
Тронув его вежливо за руку, ведя его, в свою очередь, за собой, он ответил меланхолически, глубоко пряча вскипевшую злость:
– Получил бы заказ и стачал сапоги.
Никитенко в глубоком раздумье брел рядом с ним, широко раскрыв небольшие глаза, допытываясь нерешительно у него:
– Ну и что из того?
Ощутив, как напряглись все мышцы лица, стараясь выглядеть по-прежнему вялым, он объяснил:
– Романы писать – надобно вдохновение, долгий покой, огромные, оригинальные мысли, которые не являются, сколько ни торчи за столом, сколько голову в руках ни держи, в особенности, если при этом