– Ну, мы-то с вами стары совсем, да и новых что-то никого не видать.
Однако Никитенко поймал его и стиснул так, что стало больно руке:
– Ну, знаете ли, Иван Александрович, эти ваши слова, думаете, уж очень оригинальны?
Не думая этого, он с иронией намекнул:
– Мои-то, положим, и нет, а вот ваши слова…
Никитенко с мрачным видом отрезал, как отрубил:
– Я рассуждаю, как нынче рассуждают решительно все!
Он было начал, шевеля пальцами, опасаясь, как бы не остановилось движение крови в руке:
– Любопытно бы знать…
Никитенко с негодованием вопросил и сам же ответил себе:
– Отчего, между прочим, у нас так мало способных государственных деятелей? А оттого, что от каждого из них всегда требовалось одно и одно! Что именно? А вот что! От них требовалось не искусство в исполнении государственных дел, а безоговорочное повиновение, так называемые энергичные меры, чтобы им, в свою очередь, прочие повиновались так же безоговорочно и все делали одно только то, что прикажут. Такая система, лишенная собственной мысли, не могла образовать людей государственных! Всякий, принимая на себя важную должность, думал и продолжает думать только о том, как бы удовлетворить этому важнейшему требованию, и умственный горизонт поневоле сужается в самую тесную рамку. Тут нечего рассуждать! Остается лишь плыть по течению!
Ему наконец удалось придержать Никитенко, в слабой надежде, что тот ослабит свою цепкую хватку, пошел спокойней, ровней, интересуясь с беспечным видом скучающего бездельника:
– Нынче, что же, простите, повиновение отменено?
Никитенко круто остановился, в самом деле ослабив длинные пальцы, но всё не выпуская руки, заглядывая ему прямо в глаза, укоризненно восклицая:
– Нынче многие начинают говорить о законности, даже о гласности, о замене бюрократизма более правильным отправлением дел. Многие полагают, что на место повиновения пора поставить умение знать и понимать своё дело! Лишь бы всё это не испарилось в словах! Русский ум удивительно склонен довольствоваться словами вместо практического осуществления самых очевидных и здравых начал. Нынче всем нам, мыслящим людям, предстоит собрать все наличные силы и дружно сосредоточить на этот переворот!
Все эти поспешные, отрывочные рецепты спасенья отечества нисколько не удивляли, скорее смешили его. Много пафоса, много задора, много хороших, честных идей. Бегать, кричать, где случится, даже на улице, негодовать, предлагать прохожим замечательные проекты самых неотложных, вполне разумных реформ, не размышляя о том: а дальше-то что?
Иван Александрович выслушивал такого рода проекты лет уж двадцать подряд, то от одних, то от других, в последнее время от Никитенко чаще всего. Проекты почти не менялись: законность, самостоятельность, честность – а неторопливая русская жизнь продолжалась по-своему, без честности, без самостоятельности и без законности, цензура правительства, цензура денег во всем и на всем.
В его душе закипало неизъяснимое озорство. Подобные монологи он приучился