Далеко, далеко – за морями,
там, где царствует влажный муссон,
чудный остров, покрытый лесами,
ни за грош отхватил Робинзон.
Робинзон, по фамилии Крузо,
бросил дом и оставил семью,
чтоб сыскать своё счастье за морем,
оснастил парусами ладью.
– Константин-тиныч… – Генка отложил гитару. – Как ваши успехи на житейском фронте? Я имею в виду прописку, о которой так долго твердили большевики и которую, увы, нам, несчастным, воплотили в нашей славной действительности.
– Нет успехов, Гена, – Константин сунул бритву в футляр и вытер лицо полотенцем. – Никак, Гена, совсем нет успехов на этом житейском фронте. Трижды ходил в поселок, стучался во многие двери и везде получил отказ.
– Да-а… здесь властвуют над душами мелкособственнические инстинкты, и боюсь, тут вам ничего не обломится.
– И я прихожу к такому же выводу, однако, еще есть дома, в которые не стучал. Время есть – попробую.
– Попробуйте, а я попробую стукнуть на Южном берегу, где я прописан в киношной общаге. Живет там одна зазноба в высоком терему и при высокой должности, а я, хотя и не давал повода, тем более несбыточных обещаний, всё еще властитель ее низменных инстинктов и матримониальных помыслов. Попробую в ближайшем будущем прижать ее соответствующим местом к соответствующему месту моего бренного тела, обласкать и намекнуть на безоговорочную капитуляцию моей крепости, если она тиснет бакшишем в вашем паспорте.
Константин онемел: неужели возможно такое?!
– А как же… капитуляция? – вымолвил наконец.
– Что вы знаете о Талейране? О братьях-иезуитах?
– Кое-что знаю. Когда-то мечтал стать историком. Почитывал литературу.
– Приятно встретить родственную душу. Признаюсь, что и я не слишком чистоплотен, как сей дипломат, когда добиваюсь определенных целей. Вернее, когда у меня нет другого выбора, но, зная вас так, как я узнал вас за эти дни, обещаю, что постараюсь обойтись малой кровью. К тому же, у меня нет полной уверенности в успехе.
И Генка-матрос снова потянулся за гитарой.
Дикий остров, избушка над морем
с огоньком, словно искрой в ночи.
И на вест, и на ост – только волны,
И на норд, и на зюйд – ни души.
Так и жил с попугаем и псиной,
слушал вечность под всхлипы дождя,
но однажды, в лихой понедельник,
Робин Крузо… скатился с ума.
Константин аж поёжился, как от слишком прозрачного намека на то, о чем Генка-матрос знать, конечно, не мог. Да уж больно песня его была созвучна с ночными мыслями, с тем, как были они связаны с мальчиком,