Прежде чем он успел ответить, тяжелая дубовая дверь с грохотом захлопнулась. Вздрогнув от неожиданности, Анисья обернулась и увидела своего мужа Лазаря, который с такой поспешностью устремился к ним, что она уже решила, будто он истолковал сцену, свидетелем которой стал, как доказательство ее неверности. Она отпрянула от Максима, и это неловкое движение лишь усилило впечатление виновности. Но, когда он подбежал к ним ближе, Анисья поняла, что Лазарь, с которым она прожила в браке десять лет, встревожен чем-то совсем иным. Задыхаясь, он схватил ее за руки, которые всего несколько секунд назад сжимал Максим.
– Меня вычислил в толпе и допрашивал агент МГБ.
Он говорил быстро, слова торопливо слетали с его губ, спотыкаясь и цепляясь друг за друга, и их значение заставило Анисью тут же забыть о предложении Максима. Она спросила:
– За тобой следили?
Он кивнул.
– Я укрылся в квартире Наташи Нюриной.
– Что было дальше?
– Агент остался снаружи. Мне пришлось уходить через черный ход.
– А что, если они арестуют Наташу и станут ее допрашивать?
Лазарь закрыл лицо руками.
– Я запаниковал и не соображал, что делаю. Мне не следовало приходить к ней.
Анисья взяла его за плечи.
– Если они могут выйти на нас, только арестовав Наташу, то у нас есть немного времени.
Лазарь покачал головой.
– Я сказал ему, как меня зовут.
Она поняла. Он не мог солгать. И не мог изменить своим принципам – ни ради нее, ни ради кого-либо еще. Принципы были для него важнее их жизней. Ему вообще не следовало ходить туда, чтобы посмотреть на снос церкви. Она предупреждала его, что риск слишком велик, тем более – риск ненужный. В толпе наверняка окажутся агенты и неизбежно обратят на него внимание. Но он, по своему обыкновению, пропустил ее слова мимо ушей – выслушав ее совет, он никогда не следовал ему. Разве не умоляла она его не настраивать против себя церковные власти? Неужели их положение столь незыблемо и надежно, что они могут осмелиться настроить против себя и Церковь, и государство? Но его не интересовала политика альянсов и соглашательства: ему непременно нужно было высказать свое мнение, и даже угроза остаться в полном одиночестве не мешала ему критиковать новые отношения, установившиеся между иерархами Церкви и политиками. Упрямый и прямолинейный, он требовал, чтобы она безоговорочно поддерживала его взгляды. Она восхищалась им, его цельной натурой. Вот только он не желал ответить ей взаимностью. Она была младше его, и ей едва исполнилось двадцать, когда они поженились. Ему было уже тридцать пять. Иногда она спрашивала себя, а не потому ли он женился на ней, что священник из белого духовенства[4], приносящий монашеский обет, уже сам по себе мог служить символом реформаторства? Подобная концепция льстила его самолюбию и вполне соответствовала его либеральным