Но ведь это было, было, было! Впрочем, сколько раз ни повторяй как заклинание, воскресить ничего нельзя, да и не нужно теперь. Те страницы я порвал. Юность моя похоронена дважды. Сначала годами, а потом мною самим.
Тогда, за полками нашей заводской библиотеки, я судорожно, лихорадочно воскрешал не остывшее прошлое, и лица друзей вставали передо мной. Ребята толкались вокруг меня, говорили, перебивая друг друга, а я записывал – просто как стенограф. Вечеров не хватало – меня гнали из библиотеки, и Серафима Павловна улыбалась насмешливо: «Спать иди, писатель».
А они приходили во сне, и ночи было мало, чтобы успеть записать всё.
Что это было? Теперь и не вспомнить… знаю только, что правда. Всё, что видел и пережил я в эвакуации, на уральском заводе, и что было потом, уже в Москве – всё превращалось в слова. В них было много грязного снега, был холодный туман цехов, металлическая изморозь, были пайки того, что мы благоговейно называли хлебом, и были детские наши мечты, очень простые и неосуществимые: мир, любовь, тепло. Мы были равны перед будущим, о котором не знали ничего, и оттого сны наши были одинаковы.
А потом – так страшно! – моё скудное прекрасное прошлое стало стопкой бумаги, и чужие руки перебирали страницы. Я писал о своей надежде и вере, а чужой голос отвечал: «Сейчас, в период восстановления советской экономики, нет нужды обращаться к тяжёлому прошлому. Подмечайте ростки светлого будущего в наших буднях. Учитесь у лучших писателей – Павленко, Бабаевского. Вы читали?» А я не читал, я жил и писал про то, как жил, потому что не мог не писать и хотел, чтобы все знали, как мы жили, не забыли об этом. «Надо содействовать мобилизации масс, увлекая их положительным примером», – голос был ровный, без интонации, как у вокзального диктора. Я не верил ему.
Я верил себе, и чистые голоса прошлого не стихали. Только время шло, и чужой голос всё так же монотонно повторял необходимые слова, и он становился громче, а я стал глохнуть. И не знаю, как случилось, что я подчинился ему, не поверив.
Есть простые ответы: мальчишество, страх, честолюбие, слабость, и есть такое сплетение нервов души, что всякий, даже самый сложный и умный ответ покажется оскорбительно примитивным, и потому лживым.
Да я и не пытался понять себя: жизнь подхватила меня с юности, меняла свои картинки как в калейдоскопе, удивляла, завораживала. Только теперь пробую я понять хоть немногое, но почему-то меня тянет подводить итоги. А я не хочу. Я ещё ни в чём не разобрался как следует, и то, что написал полчаса назад, готов опровергнуть и зачеркнуть. Юность моя похоронена? Чушь! Пока я жив, вся моя жизнь со мной и вчерашний день в памяти стоит наравне с детством. Те страницы я порвал? Бред! Давно сказано – рукописи не горят! Какие, к чёртовой матери, итоги?! Вперёд, Георгий!
5