Отчаятесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарем.
Он тот, кто смешивает карты,
Обманывает вес и счет,
Он тот, кто спрашивает с парты,
Кто Канта на́голову бьет,
Кто в каменном гробу Бастилий
Как дерево в своей красе.
Тот, чьи следы – всегда простыли,
Тот поезд, на который все
Опаздывают…
– ибо путь комет
Поэтов путь: жжя, а не согревая,
Рвя, а не взращивая – взрыв и взлом –
Твоя стезя, гривастая кривая,
Не предугадана календарем!
Глава 1
Мать
«Ты дал мне детство лучше сказки…»
Так написала Марина Цветаева в день своего семнадцатилетия в стихотворении «Молитва». Почти что сказкой предстают ее детские годы и в воспоминаниях Анастасии Цветаевой, младшей сестры. Но в живой жизни сказок нет: горечь всегда так недалека от радостей, что едва изумишься удаче, а уже на пороге беда. И если потом оглянешься – что вспомнится раньше? Чего там было больше – боли или радостей? А это уж как посмотреть.
Есть такие рисунки-тесты: на листе только белое и черное, и каждое – сплошным пятном. Бросишь первый взгляд: белый профиль прекрасной дамы. А вглядишься, сощурив глаза, – да и вовсе не дама! – черным пятном отчетливо проступают очертания разрушенного замка…
Две сестрички растут-подрастают в Трехпрудном переулке старой Москвы – в одноэтажном, с мезонином, деревянном доме, окрашенном коричневой краской; обитатели дома называют его «шоколадным».
Тополь растет перед входом в зеленый двор. В углу двора виден колодец, возле него суетятся утки; дворник возится с голубями. А вон там горничная с экономкой – они вытащили из дома старые кованые сундуки, перетряхивают барские наряды, укладывают зимние вещи.
Из окон дома слышны звуки рояля; нудные гаммы разыгрываются явно детскими руками. Потом наступает недолгая тишина, внезапно прорываемая бурей шопеновского этюда. Ну, это уж за роялем не дети – такая энергия звука, такая страсть в каждом аккорде!
Вскоре хлопает полосатая парадная дверь, и две девочки в легких пальтишках и матросских беретах выходят на прогулку, сопровождаемые бонной. Их маршрут привычен: по тихому переулку они направляются к Никитским воротам, потом поворачивают налево по Тверскому бульвару Туда, где вдали черной застывшей фигурой виднеется памятник с вечно наклоненной головой. Иногда они поворачивают к Патриаршим прудам. Изредка их обгоняет пролетка, за чьим-то забором громко раскудахтались куры, запах борща и жареных пирожков вдруг пахнёт из открывшейся двери трактира. Шарманщик на перекрестке крутит свою шарманку.
Но вот все звуки заглушает колокольный звон. Звонят сразу во всех церквах, справа и слева, они тут на каждом шагу.
Дом Цветаевых в Трехпрудном переулке, 8. Макет В. Кудрявцева
Полдень в Москве. Весна. 1902 год. Скоро Пасха. А значит, недалеко и до лета. Девочкам осталось немножко потерпеть – и в Тарусу! В рай ее просторов, зеленых холмов и спусков, серебрящейся под солнцем Оки, ночных побегов через окно, когда все заснут на даче; в рай костров, разожженных на поляне, и страшных историй, рассказываемых при отблесках огня в плотно обступившем мраке. А лазанье по деревьям! Нарядные праздники у Добротворских… А сочные красные ягоды в лукошках, которые приносят загадочные молодухи-хлыстовки!
Да, впереди лето. Только никто в «шоколадном доме» еще не знает, что едва оно окончится – и жизнь семьи сделает крутой поворот. Врачи обнаружат у жены профессора Московского университета Ивана Владимировича Цветаева чахотку и предпишут ей немедленную перемену климата. И тогда прощайте, Москва и Подмосковье! Уже на рождественских каникулах вместо саней и снежных баталий в Тарусе девочки увидят Италию…
Пока же старшей из девочек – домашние ее зовут то Мусей, то Марусей – еще нет десяти лет. Румяная большелобая толстушка не слишком улыбчива, и прислуга побаивается ее гневных вспышек. Может и башмаком запустить, и ногой оттолкнуть, не раздумывая. Семилетняя Ася обожает старшую сестру и старается подражать ей во всем.
Как всегда на прогулке, младшая болтает без умолку. Но старшая сегодня молчалива. В очередной раз ей досталось от матери – и обида острой болью захлестывает самолюбивое сердечко. Боль тем сильнее, что строгую, вспыльчивую и не слишком-то ласковую мать обе девочки боготворят. Боль и обида вспыхивают не впервые, но привыкнуть к ним Муся не может. Не сможет и забыть.
Об этих своих детских горестях спустя три десятка лет она расскажет в автобиографической прозе.
«Круглый стол. Семейный крут. На синем сервизном блюде воскресные пирожки от Бартельса. По одному на каждого.
– Дети! Берите же!
Марина.