Четыре Георга. Уильям Теккерей

всеобщих восторженных рукоплесканий: крики толпы, гром пушек, герцог Мальборо проливает слезы умиления, и все епископы опускаются на колени прямо в грязь. Через несколько лет у святого Петра уже служат мессу; в Йоркском кафедральном соборе читают утреню и вечерню, а доктора Свифта выгоняют с кафедры и должности настоятеля собора святого Патрика, каковые освобождаются для отца Доминика с острова Саламанка. Все эти перемены были тогда вполне возможны, – тогда и еще раз, через тридцать лет, – все это вполне могло действительно произойти, если бы не малая щепоть пудры, ради которой шотландские заговорщики задержались в эдинбургской таверне.

      Вы понимаете, какое различие я делаю между историей – знатоком которой я себя вовсе не считаю – и описанием жизни и нравов, содержащимся в этих очерках. На Севере начинается мятеж. Его историю вы можете прочитать в ста разных книгах; в том числе и в превосходном сочинении лорда Магона. В Шотландии восстают кланы; Дервентуотер, Нитсдейл и Форстер в Нортумберленде охвачены восстанием – это все материалы истории, которые можно найти в соответствующих хрониках. Гвардейцы патрулируют улицы Лондона и смотрят, чтобы люди не прикалывали к одежде белую розу. Я недавно читал, как двух солдат засекли чуть не насмерть за то, что они носили 29 мая дубовую ветку, которая тоже была эмблемой любимых Стюартов. Так вот, наш объект – эти два солдата, а не передвижения и битвы армий, к которым они принадлежали; нас интересуют государственные деятели; какой они вели образ жизни, как выглядели, – а не меры, предпринимавшиеся государством, которые составляют область интересов истории. Например, известно, что в конце царствования старой королевы герцог Мальборо покинул страну, а какие этому предшествовали угрозы и заклинания, какие обманы, подкупы предлагались, принимались, отвергались и совершались; какие темные плелись интриги, сколько было петляний и бросков из стороны в сторону, – это все пусть поведает, если сможет, история. Королева умирает; кто же теперь так рвется на родину, если не герцог? Кто кричит: «Боже, храни короля!» – с таким же самозабвением, как победитель при Бленгейме и Мальплакэ? (А между тем он украдкой пошлет Претенденту еще какую-то сумму.) Кто прижимает руку к голубой ленте у себя на груди и закатывает к небу глаза изящнее, чем этот славный герой? Он совершает в своей огромной золоченой карете нечто вроде триумфального въезда в город через ворота Темпл-Бар, но огромная золоченая карета где-то на Чансери-лейн вдруг ломается, и его светлость вынужден пересесть в другую. Вот здесь он наш. Мы теснимся вместе с толпой, а не пристраиваемся к процессии великих людей. Наша покровительница – не Муза Истории, а скромная служанка ее милости, собирательница слухов; для своего лакея никто не герой; и когда вельможа вылезает из огромной кареты и пересаживается в первый попавшийся экипаж, мы записываем себе номер извозчика, мы разглядываем этого важного господина, его звезды, лепты, позументы, и думаем про себя: «Ах ты, немыслимо хитрый