Тогда меня спас Чашма. Он успел выстрелить. Тень от заходящего солнца, распластавшись скачком во весь разлет лопастей вертолета, вскинулась на меня с громовым лаем. Не соображая, я продолжал стягивать с Вовки одеяло.
Над ухом раздался щелчок – и вокруг моей головы сорвался весь воздух. В совершенной глухоте я видел, как белый волкодав, от которого вниз по склону с каждым его наскоком отлетала циклопическая тень почему-то крылатой женской фигуры, раз за разом был отбиваем танцующим Чашмой.
Едва ли когда в жизни мне было так страшно. Но не взбесившийся волкодав испугал меня. Размахивая прикладом как косой, невидящий Чашма плясал перед чудовищным кристальным фантомом, в облик которого я, парализованный глухотой и страхом, впивался потрясенным взглядом.
В тот же день Андрея Владимировича вместе с телом сына отправили вертолетом в Аянгар.
Весь июль я провел в Лаборатории. Я штабелировал алюминиевые каркасы сцинтилляционных детекторов, блоки плат, залитые эпоксидной смолой, снимал, таскал, перекладывал стопки свинцовых пластин – экранов, разделявших ячейки гигантского калориметра, суммировавшего энергию космических частиц.
Калориметр представлял собой колоссальный зарешеченный куб горного воздуха. Казалось, воздвигнутый нерукотворно, сплошь опутанный проводами, целлофаном, обложенный стеклом, – он плыл пирамидой над молочно-облачной страной озер, которые, обтекая вершины-острова, уныло тянулись за горизонт. Их расплывчатым устьем в страшной дали означалось слияние границ Афганистана, Индии и Пакистана.
Время тянулось тягостно. Никто со мной не заговаривал о случившемся. Жестокосердие выдавалось окружающими за мужественность или тактичность. Да и сам я, впервые воочию столкнувшись со смертью близкого человека, не знал, что с ней делать. Этот опыт ни рационально, ни интуитивно не попадал в спектр моего существования. Унизительно безоружный, я или клял себя за черствость, позволившую мне так легко перенести исчезновение друга, или, напротив, призывал все силы души отринуть от себя скорбь.
Памир вокруг померк. На высокогорье при малейшей надсаде у меня из носа хлестала кровь. Наконец на середине срока Славатинский, начальник экспедиции, сочувственно откомандировал меня обратно в Москву – вместе с неподъемным рюкзаком, набитым дюралевыми кассетами с магнитолентой, хранящей потоки первых данных.
Спустившись в кишлак, водитель тормознул у сельсовета – отметить командировку. У крыльца лежал Дервиш-бей-хан. Мятая миска и погрызенная чурочка валялись перед ним. Над миской кружили мотыльки.
Не поднимая морду с вытянутых лап, волкодав удерживал мой взгляд.
Но не узнал – и опустил набрякшие веки. Чашма приветствовал меня, кривляясь ломкой гримасой, которая в палитре его сокрушенной болезнью мимики означала улыбку:
– А-а-а, ко-кко-мандир, приехал, да? О-о!