Пирсон в замешательстве пробормотал что-то, и она просунула ему под рукав свою мягкую, округлую руку.
– Он скоро едет на фронт, бедный мальчик!
– Они говорили с тобой?
– Он говорил, а Нолли нет.
– Нолли странный ребенок, Тэрза.
– Нолли – прелесть, но у нее какой-то отчаянный характер, Эдвард.
Пирсон вздохнул.
«Отчаянный характер» сидел в качалке под деревом, где был накрыт стол для чаепития.
– Просто картинка! – сказал Пирсон и снова вздохнул.
До него донесся голос брата, высокий и хриплый, словно подпорченный климатом Цейлона:
– Ты неисправимый мечтатель, Тэд! Мы тут съели всю малину. Ева, дай ему хоть варенья, он, наверно, умирает от голода. Фу, какая жара! Дорогая, налей ему чаю. Здравствуйте, Сирил! Хорошо искупались? Ах, черт побери, мне бы хоть голову смочить! Садитесь рядом с Нолли – она будет качаться и отгонять от вас мух.
– Дай мне сигарету, дядя Боб, – попросила Нолли.
– Что?! Твой отец не…
– Это я от мух. Ты не возражаешь, папа?
– Не возражаю, если это уж так необходимо, милая.
Ноэль улыбнулась, показав верхние зубы; глаза ее, казалось, плыли под длинными ресницами.
– Нет, не так уж необходимо, но приятно.
– Ха, ха! – рассмеялся Боб Пирсон. – Ну, держи сигарету, Нолли!
Но Ноэль покачала головой. В эту минуту ее отца больше всего тревожила мысль о том, как она повзрослела; она сидела в качалке такая спокойная, сдержанная, а молодой офицер примостился у ее ног, и его загорелое лицо светилось обожанием. «Она больше не ребенок! – подумал Пирсон. – Милая Нолли!»
Глава II
Разбуженный ежедневной пыткой – принесли горячую воду для бритья, – Эдвард Пирсон проснулся в комнате с ситцевыми занавесками, и ему показалось, что он снова в Лондоне. Дикая пчела, охотившаяся за медом у вазы с цветами на подоконнике, и сильный запах шиповника нарушили эту иллюзию. Он раздвинул занавески и, став коленями на подоконник, высунул голову в окно. Утренний воздух был пьяняще свеж. Над рекой и лесом стелился легкий туман; лужайка сверкала росой, две трясогузки пролетели в солнечном сиянии. «Благодарение Богу за эту красоту! – подумал он. – Но каково бедным мальчикам там, на фронте!..»
Опершись руками о подоконник, он стал молиться. То же чувство, которое побуждало его украшать свою приходскую церковь – он любил красивые облачения, хорошую музыку, ладан, – владело им и сейчас. Бог был в красоте мира и в его церкви. Человек может поклоняться ему в буковой рощице, в красивом саду, на высоком холме, у берегов сверкающей реки. Бог в шелесте ветвей, и в гудении пчел, и в росе, покрывающей траву, и в благоухании цветов – он во всем! И к обычной молитве Пирсон прибавил шепотом: «Я благодарю Тебя за мои чувства, Всевышний! Сохрани их во всех нас светлыми, благодарными за красоту». Он стоял неподвижно, весь во власти какого-то блаженного томления, близкого к