Она обнимает Туве крепче.
Туве тоже.
И Малин сдерживает слезы, загоняет проклятые соленые капли глубоко себе в глотку.
Дверь за Туве захлопывается с приглушенным стуком в тот момент, когда Малин опускается на диван рядом с отцом.
Он поднимает пульт, отключает телевизор, и некоторое время они сидят молча, глядя на позеленевшую медную крышу церкви Святого Ларса за окном, и видят, как высокие облака покрывают синее ночное небо.
У отца острый профиль, и Малин думает о том, каким красавцем он был в молодости, да и до сих пор еще прекрасно выглядит – и хорошо бы он нашел себе новую женщину, какую-нибудь добрую милую женщину, ибо не сможет жить один.
– Ну, как ты? – спрашивает она.
– Все хорошо, – отвечает он.
– Уверен?
Папа кивает, и у Малин возникает ощущение, что он хочет ей что-то сказать. Вот сейчас он наконец-то расскажет ей нечто важное, что она давно хочет от него услышать…
Малин встает, подходит к окну и некоторое время смотрит на улицу, прежде чем обернуться.
Взгляд у отца ясный, но усталый.
– Не пора ли тебе рассказать? – спрашивает она.
– Рассказать о чем?
Вид у отца одинокий и испуганный, испуг перед одиночеством, и Малин осознает, что нет смысла давить на него – если он и носит в себе нечто, то не расскажет этого, во всяком случае, сегодня.
– Я устала, – произносит Малин. – Такой долгий был день.
– Ты собираешься ложиться?
Она кивает.
– Тогда я пойду к себе.
– Почему вы пришли сюда? Вы могли бы остаться у тебя.
Папа смотрит на нее многозначительным взглядом.
– Так захотела Туве?
– Нет, она ничего об этом не говорила.
– Но ты захотел. Почему?
«Это допрос, – думает Малин. – Я допрашиваю его».
– Почему ты захотел прийти сюда? Ты хочешь, чтобы мы поговорили о маме? О ней ведь особенно нечего сказать. Ты лучше всех знаешь, какие прекрасные отношения у нас ней были.
Папа встает.
Он стоит перед журнальным столиком, засунув руки в карманы своих серых вельветовых брюк, его лицо кажется неожиданно круглым в свете оранжевого торшера.
– Малин, дорогая. Она только что сошла в землю.
– Нисколько не рано, если тебя интересует мое мнение.
Она чувствует, как слова сами вырываются наружу в порыве внезапной ярости, и этот поток невозможно сдержать, как раньше не получалось подавить импульс напиться до бесчувствия, до блаженного беспамятства.
«Зачем я все это говорю? – думает Малин. – Мама была человеком с ледяной душой, но она никогда не причиняла мне физической боли. Или причиняла? Может, она меня била, хотя я этого и не помню… Может, я вытеснила эти воспоминания?»
– Я ухожу, – говорит папа. – Если не получится раньше, то встретимся у адвоката.
Однако не уходит.
– Малин, – произносит он. – Не моя вина, что она была такой.