– Эстет хренов!
Татьяна Георгиевна вытряхнула пепельницу в стоявшую у стола корзину для бумаг.
– Так лучше?!
– Нет, не лучше. Раньше ты была аккуратней.
– Ага. И весила на двадцать килограммов меньше.
– Да всем плевать!
– Мне не плевать!
– Если тебе не плевать – возьми себя в руки! Похудей! Меньше кури! И бухать по чёрному завязывай! – Он кинул красноречивый взгляд на полный до краёв стакан виски и перевёл его на опустошённую наполовину бутылку.
Татьяна Георгиевна захлопнула крышку лептопа, судорожно вздохнула и, окунув лицо в ладони, разрыдалась.
– Ну, здрасьте-приехали!
Святогорский подошёл и обнял свою старую подругу.
– Не кисни!
Мальцева со всхлипом обняла товарища, уткнувшись в его начинающее разрастаться брюшко и загундосила обиженным ребёнком:
– Аркаша! Ты – признанный эксперт в деле успокоения женщин и всё, что ты можешь сказать мне: «не кисни!»?
– Прости, – анестезиолог погладил её по голове. – Не кисни, нытик!
Оторвавшись от него и утёрши нос рукавом, Татьяна Георгиевна рассмеялась.
– О! Это уже больше похоже на брата Васю! Теперь, когда мы с тобой разыграли честно спёртую из «Теории Большого Взрыва»[12] сценку, ты обязана привести себя в порядок и подняться к гостям. И быть, мать твою, королевой! Как всегда! Быть! Королевой!
Последний пассаж он произнёс со злой горечью. Пожалуй, он был единственным человеком, на самом деле остро переживавшим всё, происходящее с Мальцевой в течение последних месяцев.
Из Америки она вернулась… Из Америки вернулась не она. Из Америки вернулся кто угодно, но только не Танька Мальцева. В соответствии с законами жанра сентиментального романа стоило бы написать «она вернулась чёрная». Но она вернулась не чёрная. Но и не светлая. Она вернулась – никакая. Покорно и монотонно рассказывала, как замечательно живёт Маргоша, как прекрасно общая подруга вписалась в земли штата Колорадо, как они с фермером идут друг другу, как счастливы в своей жизни и любви. Как будто улетал живой человек, а вернулся – робот. Робот, которому наапгрейдили программу считывания-воспроизведения эмоций. Он знает, в каком месте пошутить, в каком – съязвить, а когда и заплакать. Но он всего этого не чувствует. В любом коте… Да что там – коте! – в любой ветке, в глупом одуванчике, пробивающемся сквозь асфальт, – было больше жизни, чем в Мальцевой, вернувшейся из США.
И первым это заметил вовсе не Панин, а именно Святогорский. Аркадия Петровича сразу мучило несоответствие. Всё-таки он не только старый друг, но и опытнейший анестезиолог. И он знает, когда у женщины глаза горят, а когда – это всего лишь лихорадочный блеск. Или, точнее сказать, – отблеск. Предвестник или последователь чего-то страшного. Надвигающегося или уже произошедшего. Страшное – это глыба. Недвижимая глыба. Люди существуют в поле «перед» и «после». Страшное – это как «глаз» торнадо. Там недвижимость,